В тупике - страница 21

— Как ты себя чувствуешь, дочка? — спросил он.

— Хорошо, папа. А ты как сегодня? — видно было, Чимназ задала этот вопрос просто так, из вежливости, и как только отец ответил ей: «Хорошо», тут же убежала на кухню. — Ой, мама, я просто умираю с голоду!

Вскоре из кухни послышался звон посуды.

Потом пришел чем-то расстроенный Махмуд. Он первым делом прошел к отцу, хмуро поздоровался с ним, так же хмуро поинтересовался его самочувствием.

— Что случилось? — встревожено спросил у него Кафар.

— Ничего.

— Как это ничего?.. Что-то ты мне не нравишься.

— Что же мне, по-твоему, петь, веселиться? Впервые в жизни Махмуд разговаривал с отцом так грубо; он осекся и надолго замолчал. Молчал и Кафар, тер свою сломанную ногу. Странное дело, пока он занят разговором, зуд вроде бы утихает, а замолчал — и нога под гипсом горит как в огне. И ничего тут не поделаешь — скреби гипс, не скреби, зуд нисколько не уменьшается.

И отец, и сын тяготились молчанием; Махмуд даже встал, собираясь выйти, но никак не мог придумать, под каким предлогом это сделать, чтобы снова не обидеть отца.

Выручила его мать:

— Разговаривать с голодным человеком — все равно что зажигать спичку около пороховой бочки. Иди, Махмуд, пообедай. Есть курица, есть голубцы. А ты, Кафар, будешь хаш?

Кафар отрицательно покачал головой.

— Ты был у следователя? — спросила Фарида, когда Чимназ, расправившись с курицей, упорхнула с кухни.

— Нет, не был.

— Почему? Ведь он же велел, чтоб сегодня ты обязательно к нему зашел.

— Ну, зашел бы, и что бы я ему сказал? — Махмуд раздраженно повысил голос, и Фарида прикрыла кухонную дверь. — Следователь хочет раздуть это дело.

— Не верю.

— Как это — не веришь? Почему, интересно, не веришь?

— Потому что сегодня у нас была мать этого ублюдка.

— Кто? Гемер-ханум? — Да, Гемер-ханум.

— Ты знаешь, она ведь тоже, как выяснилось, ученый. Доктор исторических наук!

— Ну, надо же! Да эти проходимцы все ученые! Вот еще бы тебя ученым увидеть.

— Знаешь, мама, дело так оборачивается, что вряд ли ты это увидишь.

— Что такое, что случилось?

— Ну, что тут могло случиться… Сегодня профессор Касумзаде сказал мне: если, мол, впутаете в это дело сына Муршудова, то об аспирантуре можешь и не мечтать. Даже, мол, если поступишь в аспирантуру — все равно от этого толку не будет никакого.

— Это еще почему? Какое может иметь отношение к твоей научной работе этот кровопийца?!

— А такое, что весь ученый совет в их руках.

— А, чтоб они у них отсохли, эти руки! Чтоб им ни с чем остаться!

Махмуд посмотрел в сторону комнаты, где лежал отец, и вздохнул. Вдруг он ударил кулаком по столу.

— Черт с ней, с аспирантурой! Ни за какое ученое звание отцовскую кровь продавать не собираюсь!

— А что ты из себя-то выходишь? — Фарида заговорила шепотом. — Что ты сразу психовать начинаешь, как твой отец? Человек должен быть расчетливым, сто раз отмерить, один — отрезать. Что ты, один, что ли? Кроме твоей аспирантуры, тут еще и о Чимназ речь идет. Надо ведь и о ней, бедняжке, тоже подумать, ей же в институт поступать…

— Вот я и говорю, что мы здоровьем отца торгуем! Жизнью его!

— Замолчи! — теперь уже Фарида ударила кулаком по столу. — Тоже мне, еще один Кафар выискался. Хочешь под отцову дудочку петь? Хорошенькие деньки тогда тебя ждут в будущем!

— Да меня всю жизнь будет совесть грызть, если я получу ученую степень такой ценой.

— Что-что тебя будет грызть? Совесть? Ах вы, несчастненькие… Да понимаешь ли ты, что, кроме тебя и твоего отца, никто на свете уже это слово и не вспоминает!

Махмуд грустно посмотрел на мать; только теперь начал он понимать, почему отец после каждого спора с матерью становится таким жалким, кажется смертельно усталым, каким-то полусонным. На него и на самого сейчас накатила сонливость. Нетвердым шагом поплелся он в их с Чимназ комнату.

Чимназ принарядилась, собираясь куда-то. На ней теперь было открытое белое платье в мелкий цветочек. Платье очень шло ей, Чимназ выглядела в нем еще красивей, еще стройней. Она распустила волосы, и они свободно легли на ее плечи. Большие карие глаза лучились счастьем, молодостью; в них было столько света, что Махмуд, забывшись, улыбнулся и остановился перед сестрой.