В Зарницах - страница 4

— Кто там? — недовольно крикнул бас в мою сторону.

— К вашему шалашу перебраться бы, — ответил я.

— К шалашу милости прошу, — более приветливо отозвался незнакомец.

Он отодвинул от огня таган с котелком, что-то сказал своей собаке, шагнул к реке и исчез в темноте.

Я слышал, как звякнула о камни цепь, ссунулась лодка, шебарша по песку днищем, и потом всплески вёсел.

— Где вы? — донеслось сквозь шум реки.

Я посветил фонариком. Лодка ткнулась в берег.

— Садитесь.

Я погрузился.

— Держитесь.

Я ухватился за борта.

Несколько раз скрипнули уключины, несколько раз мелькнули в темноте вёсла, разрубая воду, — и мы на другом берегу.

— Сидите, не выходите.

— Сижу, — ответил я.

Великан (теперь-то мне хорошо видно было, что это великан) вышел из лодки, взялся левой рукой за цепь и, как мне показалось, легонько дёрнул. Лодка с шумом выскочила из реки вместе со мной почти к самому костру.

— Опять не рассчитал! — с досадой сказал незнакомец.

«Вот так силач!» — удивился я. Лодка как лодка, втроём на берег не вытащишь, а тут будто в сказке, будто сама выпрыгнула из воды.

Собаки поурчали друг на друга, но скоро опустили вздыбившуюся шерсть, занялись каждая своим собачьим делом.

— Герасим Сидорович, — отрекомендовался мне новый знакомый.

— Не Воробей ли? — спросил я.

— Воробей, — смущённо ответил он.

Я до отказа закинул голову, чтобы глянуть ему в лицо.

— Располагайтесь, — сказал Воробей и неуклюже засуетился, подбрасывая в костёр дрова, ломая руками такие сучья, что впору топором рубить.

Это был тот самый инженер Герасим Сидорович Воробей, который построил на реке Пустуше межколхозную электростанцию.

Рассказывали мне, как в половодье, во время ледохода, когда разъярённая река всю свою силу показывала, озорной паренёк Егорка поскользнулся и с моста бухнул в это месиво бушующей воды и льда. Толпа людей, стоявших на мосту, ойкнула, вздрогнула, замерла.

Как быть, что делать?

Но вслед за мальчонкой, не раздеваясь, бухнул с моста в воду Герасим Сидорович. И, пока мужики выдёргивали жерди из изгороди, бегали за баграми, пока спустили лодку на воду, Воробей в километре ниже моста выплыл на берег с Егоркой.

— Однако сила у вас какая! — заметил я, когда Герасим Сидорович, будто тростник, сломал сухой можжевельник в руку толщиной. — С такой силой только на медведя с рогатиной.

— На медведя? — засмеялся Воробей. — Будь он неладен! Ходил один раз, да закаялся, чтоб ему пусто было! А силой в отца пошёл, только я против него не воробей, а воробышек. Он так меня и называл — воробышек.

«Хорош воробышек! — подумал я. — Слон ещё туда-сюда, как называли его колхозники, а то воробышек!»

— Жив он, отец-то? — спросил я.

— Нет, в тридцатом году, когда у нас здесь коллективизация проходила, кулаки из обреза застрелили. Вот в такую же тёмную ночь. Из-за угла в затылок… А хороший старик был — да, впрочем, не старик, ему тогда было всего пятьдесят лет. До коммунизма хотел дожить. И ведь дожил бы. Всё об электричестве мечтал. «Как загорится, — говаривал он, — электричество в деревне, то у нашего мужика не только в глазах, а и в голове просветлеет». Неграмотный был, а политику партии и советской власти сердцем понимал. В гражданскую войну партизанским отрядом командовал, после войны членом сельского Совета был, потом колхоз организовал, председателем выбрали, а потом… кулацкая пуля в затылок…

Герасим Сидорович умолк и глянул на меня большими синими глазами, в которых отразился свет от костра и то ли боль, то ли грусть о невозвратимой утрате.

Откуда-то налетел ветер. Вздрогнул и зашумел дремавший лес. Где-то заскрипело надломленное дерево. За рекой недовольно, жалобно прокричал филин. Плакучая берёза, стоявшая у нашего шалаша, замахала, будто плетьми, своими длинными, висячими тонкими ветвями и посыпала на нас осеннее золото. Зашумела и без того шумная Пустуша, окатывая бойкой волной огромные речные валуны. Пламя костра заметалось в разные стороны, унося вверх белый пепел, крупные, долго не гаснущие искры да жёлтые листья берёзы…

— Что не успели сделать наши отцы, сделаем мы, что не успеем сделать мы, сделают наши дети. И тогда наступит красивая жизнь! А какая?.. Мне думается, — мечтательно продолжал Герасим Сидорович, — что при коммунизме человек будет жить до ста пятидесяти, не меньше. Ну сами посудите, ведь живёт же ворон триста лет, щука и того более, а почему человек не может жить столько?