Вальведр - страница 4
Однако же, я не поделился с Обернэ своими тайными страданиями. Я только дал ему понять, что мне немного обидно жить в такое время, когда нельзя совершать великих дел. Это происходило в первые годы царствования Луи-Филиппа. В памяти были еще свежи эпохи Империи. Мы были воспитаны в общем негодовании, в ненависти к ретроградным идеям последнего Бурбона. В 1830 году все мечтали о великом прогрессе, а теперь, под торжествующим влиянием буржуазии, никакого прогресса не чувствовалось. Все, несомненно, ошибались: прогресс совершается сам по себе, почти во все эпохи истории, и действительно ретроградными эпохами можно назвать только те из них, которые больше закрывают, нежели открывают вход прогрессу. Но бывают и такие эпохи, когда между порывом и препятствием устанавливается некоторое равновесие. Это фазисы выжидательные, когда молодежь страдает, но все же не умирает, раз она может сказать, что страдает.
Обернэ не совсем хорошо понял мою критику нашего века (люди всегда называют веком то мгновение, когда они живут). Что же касается его, то он жил в вечности, потому что имел дело с законами природы. Мои жалобы удивили его, и он спросил меня, разве настоящая цель для человека не есть учиться и любить то, что всегда велико и чего никакое общественное положение не может ни уменьшить, ни сделать недостижимым, а именно изучение мировых законов. Мы немного поспорили на этот счет. Я вздумал доказывать ему, что бывают, действительно, иные общественные условия, когда даже науке ставятся преграды суеверием, лицемерием или, что еще хуже, равнодушием подданных и правительства. Он пожал слегка плечами.
— Эти преграды, — сказал он, — лишь переходные случаи в человеческой жизни. Вечность не обращает на них никакого внимания, а следовательно, и наука о вечных законах.
— Но мы, жизнь которых так коротка, разве мы можем помириться с этим до такой степени? Если бы тебе представили сейчас доказательство, что твои труды будут зарыты и уничтожены, или, по крайней мере, не будут иметь ни малейшего влияния на твоих современников, разве ты стал бы продолжать трудиться с тем же жаром?
— Всенепременно! — вскричал он. — Наука сама по себе настолько прекрасная любовница, что ее можно любить без всякой другой выгоды, кроме чести и восторга обладать ею.
Моей гордости была несколько неприятна восторженная отвага моего друга. Я не то чтобы усомнился в его искренности, но готов был заподозрить, что он заблуждается, увлекается как новичок. Но я ему этого не сказал, не желая возобновлять нашу дружбу спором. К тому же, я был очень утомлен. Я не дождался возвращения с прогулки его ученого спутника и отложил на следующий день честь быть ему представленным.
Но назавтра я узнал, что г-н де-Вальведр, уже несколько дней перед этим приготовлявшийся к одной большой экскурсии на ледники и морены Розовой горы, назначенной еще накануне на послезавтра, видя, что все готово и погода стоит весьма благоприятная, захотел воспользоваться одной из тех редких эпох в году, когда горные вершины ясны и спокойны. А потому он отправился в путь в полночь, и Обернэ провожал его до первого привала. Друг мой должен быть вернуться к полудню, и меня попросили от его имени подождать его и не рисковать исследовать пропасти одному, потому что все местные проводники были уведены г-ном де-Вальведром. Из внимания к моей усталости меня не будили, чтобы рассказать мне о происходящем, а я так крепко спал, что меня нимало не потревожил шум уезжавшей экспедиции, настоящего каравана с мулами и багажами.
Согласно желанию Обернэ я остался ждать его в гостинице Амбруаза. Так звали нашего хозяина, отличного человека, очень умного и величественно тучного. Из разговора с ним я узнал, что заведение его сильно украсилось благодаря щедрости и заботам г. де-Вальведра, пристрастившегося к этой местности. Так как его собственная резиденция находилась не очень далеко отсюда, то он часто бывал здесь и принял все меры к тому, чтобы у него всегда имелась тут удобная временная квартира. Он поступил так щедро, что Амбруаз считал себя настолько же его должником, насколько и слугой. Но ученый, который, заключил я, был премилым оригиналом, потребовал от горца, чтобы тот превратил свой дом в летнюю гостиницу для тех любителей природы, которые проникнут в эти малоизвестные места, и чтобы он даже хорошенько служил всем желающим предпринять исследование горы. С одним лишь условием: они должны были вносить свои наблюдения в особую шнуровую книгу, которую мне и показали, причем я сознался, что не способен обогатить ее. Тем не менее, Амбруаз был ко мне весьма внимателен. Я был другом Обернэ, значит, не мог не быть хоть немножко ученым, а Амбруаз был убежден, что сделается и сам ученым, если уже не сделался им, давая так часто приют выдающимся людям.