Вампир Арман - страница 26

Негромкий, почти детский голосок Бьянки как нельзя лучше сочетался с ее девичьим личиком и крошечным носиком. Рот ее походил на настоящий розовый бутон. Но она была умна, независима и неукротима. Она холодно отвергала любовников-собственников, предпочитая, чтобы вокруг нее всегда толпились люди. Любой прилично одетый или носящий меч человек автоматически получал доступ в ее гостеприимный дом. Здесь не отказывали в приеме практически никому, за исключением тех, кто стремился обрести власть над хозяйкой.

У Бьянки можно было встретить гостей из Франции и Германии, и всех без исключения – как иноземцев, так и местных жителей – интересовал вопрос о нашем таинственном и загадочном господине, Мариусе. Однако нам было запрещено отвечать на вопросы любопытствующих, и когда нас спрашивали, не намерен ли он жениться, согласится ли написать тот или иной портрет, будет ли дома в такой-то день и примет ли у себя того или иного человека, мы лишь молча улыбались.

Иногда я засыпал на подушках кушетки или даже на одной из кроватей и смотрел сны под аккомпанемент приглушенных голосов зашедших в гости дворян и неизменно убаюкивающей и успокаивающей музыки.

Бывало – хотя и очень редко, – что там появлялся наш господин собственной персоной. Он забирал нас с Рикардо, вызывая небольшую сенсацию в портего – главной гостиной. Он неизменно отказывался от предложенного кресла и стоял, не снимая плаща с капюшоном. Однако всегда любезно улыбался в ответ на уговоры присоединиться к собравшимся и иногда даже дарил Бьянке написанный его рукой миниатюрный портрет.

Они и сейчас явственно стоят перед моими глазами – великое множество усыпанных драгоценными камнями миниатюр, преподнесенных Мастером Бьянке на протяжении тех лет.

– Вы в точности воссоздаете мое лицо по памяти, – говорила она, подходя поцеловать его.

Я видел, с какой осторожностью он удерживал ее на расстоянии – подальше от жесткой, холодной груди и лица, запечатлевая на ее щеках поцелуи, хранящие чары мягкости и нежности, которые развеяло бы его настоящее прикосновение.

Под руководством учителя Леонардо из Падуи я часами читал книги, стараясь вторить ему в унисон. Освоив латынь, я перешел к итальянскому, потом вновь к греческому языку. Мне одинаково нравились и Аристотель, и Платон, и Плутарх, и Ливий, и Вергилий. Откровенно говоря, я толком не понимал ни одного из них – я просто выполнял задание Мастера, а знания тем временем сами собой копились у меня в голове.

Я не видел смысла в том, чтобы подобно Аристотелю бесконечно говорить о неодушевленных предметах. Жизнь и биографии древних, с таким воодушевлением изложенные Плутархом, представлялись мне гораздо более интересными. Однако я хотел узнать поближе современных людей. Я предпочитал дремать на кушетке у Бьянки, а не спорить о достоинствах того или иного художника. К тому же я знал, что мой господин лучше их всех.

Мой мир ограничивался просторными комнатами с расписанными стенами, озаренными щедро льющимся светом, а за их пределами – напоенным ароматами воздухом и бесконечной вереницей модно и шикарно одетых людей. Я к нему быстро привык, ибо никогда не видел страданий и несчастий городских бедняков. Даже прочитанные книги рассказывали об этом новом для меня царстве, где я настолько прочно закрепился, что ничто не могло бы заставить меня вернуться в прежний, исчезнувший мир хаоса и страданий.

Я научился играть песенки на спинете. Я научился перебирать струны лютни и петь тихим голосом, правда, мелодии, как правило, были грустными. Мой господин любил эти песни.

Иногда мы собирались вместе и хором исполняли перед Мастером наши собственные сочинения, а иногда представляли на его суд разученные нами новые танцы.

В жаркое время дня, когда полагалось отдыхать, многие из нас играли в карты. Мы с Рикардо выскальзывали из дома и в поисках партнеров для азартных игр отправлялись в какую-нибудь таверну. Пару раз мы сильно напились. Узнав об этом, Мастер немедленно положил конец нашим приключениям. Особенно его ужаснуло, что я пьяным упал в Большой канал и меня едва спасли от смерти. Могу поклясться, что при этом известии он побледнел, – я собственными глазами видел, как от его щек отлила краска.