Варвар в саду - страница 16

Чтобы полностью реконструировать храм дорийцев, его следовало бы раскрасить ярко-красным, синим и охрой. Но тут дрогнула бы рука даже самого отчаянного реставратора. Мы жаждем видеть греков белыми, отмытыми дождями, лишенными страсти и жестокости.

А для полной реставрации надо было бы воспроизвести и то, что происходило перед храмом. Ибо что такое храм без религиозных обрядов? Кожа, содранная со змеи, показная наружность тайны.

На восходе солнца, когда приносили жертвы небесным богам, на закате либо ночью, когда чтили подземные силы, процессия во главе с мистагогом^>{29} шла к жертвеннику, находящемуся перед храмом.

Так было, а теперь здесь бродят экскурсии, гид бесстрастным голосом сообщает с бухгалтерской точностью размеры храма. Сообщает количество недостающих колонн, словно извиняясь за разрушения. Указывает рукой на алтарь, однако заброшенный этот камень впечатления ни на кого не производит. Будь у туристов побольше воображения, они, вместо того чтобы щелкать «кодаками», привели бы быка и зарезали перед алтарем.

Впрочем, недолгая автобусная экскурсия не дает представления, что такое греческий храм. Среди колонн надо провести хотя бы день, чтобы понять жизнь камней под солнцем. Они меняются в зависимости от времени дня и поры года. Утром известняк Пестума серый, в полдень — медовый, на закате — пламенный. Я прикасаюсь к нему и ощущаю тепло человеческого тела. Как дрожь, по нему пробегают зеленые ящерки.

День кончается. Небо бронзового цвета. Золотая колесница Гелиоса опускается в море. В эту пору, как говорит Архипоэт, «темнеют все тропки». Сейчас перед храмом Геры розы, которые воспевал Вергилий, «biferi rosaria Paesti»[5], источают одуряющий аромат. Колонны впитывают живое пламя заката. Еще недолго, и в темнеющем воздухе они будут стоять как сожженный лес.

Матеушу

Тысячи разноцветных лампочек, висящих на улицах, раскрашивают головы прохожих шутовскими красками. Открытые двери и окна полны музыки. Крохотные площади кружатся, как карусели. Впечатление, будто запрыгнул в центр грандиозного празднества. Таким предстал мне Арль в первый вечер по приезде.

Я снял номер на самом верхнем этаже в гостинице напротив музея Реаттю на узкой улочке, глубокой, как колодец. Заснуть было невозможно. Это был не шум, а всеохватное градотрясение.

Я пошел к бульварам вдоль Роны. «Стремительная река, рождающаяся в Альпах, ты катишь с собою ночи, и дни, и мои желания туда, куда тебя влечет природа, а меня любовь»^>{31}. Так пел Петрарка. Рона действительно могучая, темная и тяжелая, как буйвол. Светлая провансальская ночь, прохладная, но с затаенным где-то на верхнем пределе зноем.

Пью «Котдю Рон» в «Кафе де л’Альказар». И лишь цветная репродукция над стойкой напоминает мне, что это же тема знаменитой картины Ван Гога «Ночное кафе» и что он жил тут в 1888 году, когда приехал в Прованс в поисках синевы, стократ более интенсивной, чем лазурь неба, и желтого, которое ослепительней солнца. Помнят ли его тут? Может, еще жив кто-нибудь, кто видел его?

Бармен с явной неохотой сообщает, что да, есть один pauvre vieillard, бедный старик, который может что-то рассказать про Ван Гога. Но сейчас его тут нету, он бывает обычно до полудня и любит американские сигареты.

Вот так свое пребывание в Арле я начал не с римлян и греков, а с fin de siècle[6].

Утром в «Кафе де л’Альказар» мне показали этого старика. Опершись подбородком на сплетенные ладони, сжимающие палку, он дремал над стаканом вина.

— Мне сказали, что вы знали Ван Гога.

— Знал, знал, а как же. А вы кто будете? Студент или журналист?