Василий Каменский. Проза поэта - страница 17

Да снаряжаться на Симбирск, Казань, Нижний, а оттуда или в Москву, или в Астрахань — всюду призывно лежат пути, всюду ждет взвихренная голытьба.

Крепко думал Степан, а еще крепче взмахнул кистенем:

— Прочь с дороги, раздумье! Прочь! Ой, да что это с моей головой! К лицу ли атаману, голытьбой нерушимо поставленному, по распутьям бродить? Прочь! Время не терпит, время зовет. Слышу, чую. Шире, душа, распахнись! Раззудись плечо! А ну, ударь, — эх, ударь, да ударь кистенем по Симбирску!

Перекликно встрепенулась бывалая в полетах бесчисленная стая:

— Сарынь на кичку! В Симбирск!

Раскачался буйным вихрем, разбежался необузданным, красногривым степным конем по бескрайным степям, размахнулся Степан.

— Эй, держись башка молодецкая!

— Ой, и хабба!

— Ой, и вва!

— Расплечись плечо непочатое.

— Крепи!

— Раздувай паруса!

— Хабба!

— Ннай! Ннай! Ннай!

Всколыхнулась волношумным морем яростным понизовая вольница, разлилась раздоль бесшабашная, разгайная, неуемная.

Раскатились под гору колеса молодости.

— Не удержишь!

— Берегись!

— Разом перескочим!

— Эх, и ма, и ма!

— Ори! Свисти! Мотри-во!

— Раздобырдывай!

— Шпарь!

Сотни отчаянно-молодых голосов звонили колокольным звоном по волжским, стройным берегам, отражаясь в кустах у воды серебряной звенчальностью.

Глубинно голубело небо голубелью.

Бирюзово грустилась синедымная даль.

Степан улыбался мудрой тишине с гор и думал о чайках, играющих с солнцем.

— Ребята, на струги!

И пока удальцы отвязывали снасти, снаряжались в путь, кричали, возились, Степан слушал, как весла, ударяясь о палубы, гулким деревянным стуком наполняли воздух, радуя трепетно движения. Слушал и пел:

Смолк Степан и упорно уставился со всей своей огнезарной любовью на упругие струги, стройно расснащенные, на волжскую водную дорогу, призывную, обетованную, на разгайных удальцов, отчаянных, веселых, сильных, на все вокруг молодое, жаждущее.

Подумал:

— На бой веду, а они будто на праздник снаряжаются. Решил:

— Нет! Не уйти от них.

Звездной ночью Степан с двумястами стругов да с тысячью конницы подступил к Симбирску.

В кремле засел со стрельцами окольничий Иван Милославский.

Симбирск укреплен двойным укреплением: на вершине горы кругом стоял высокий кремль, а за кремлем кольцом в полгоре следовал посад, обведенный дубовым частоколом и рвом. В посаде острог жил.

В городе стоял гарнизон из четырех стрелецких приказов с полсотней пушек и двухтысячное число дворян и детей боярских из Симбирского уезда и близких городов, сбежавшихся в надежную симбирскую крепость от нашествия Степана.

Выйдя из стругов, Степан расставил ночной караул, а сам с есаулами Васькой Усом, Черноярцем, Фролом и прочими пошел пересылаться с посадскими симбирцами.

Навстречу Степану вышли посланцы с хлебом-солью от посада симбирского и ударили челом, что посадские жители передаются в верные руки понизовой вольницы, и указали на те прясла стены, где утром симбирцы будут ждать молодецкую дружину; и указали еще на острог, где заточенные ждали от Степана воли; и поведали Степану, что от казанского воеводы князя Урусова в кремле ждут сильной помощи, посланной под началом окольничьего князя Юрия Борятинского, идущего правобережным сухопутьем, и что, говорили, в войске Борятинского идут из Москвы рейтарские наемные иноземного строя конные полки.

Степан отпустил посланцев, а Ваське Усу, Черноярцу и Фролу совет дал гнать к чувашам, черемисам и мордве за подмогой — благо они сами давно насылались.

Есаулы погнали.

Степан пошел ночевать на свой струг Сокол.

Ночь раскинулась густосиним шатром с наливными звездами.

Плёско плескалась вода о борты струга.

Ночные птицы кричали тревожно.

Долго не мог уснуть Степан.

А когда уснул, — увидел беспокойный сон: будто странником с посохом подходит он к своей черкасской избе, у ворот стоит Сонюшка — дочка его любимая-ненаглядная и плачет, смотрит на отца и плачет. Степан будто обиделся, что Сонюшка плачет, а не радуется, не прыгает, не бросается к нему на грудь, и вся неласковая, и будто говорит: «Ты, батько, опять не зайдешь домой, опять пройдешь мимо, мать тоже перестала любить нас, мы с братиком решили оборотиться в диких гусей и улететь».