Василий Каменский. Проза поэта - страница 37

— Степан, айда на пир! Готово! Ждут!

— Эй, ребята мои, сердешные, сядьте около на песок, а я вам думы свои мученские поведаю.

— Замотался ты, Степан. Глаза из тоски глядят. Поведай. И мы загрустились.

— И то замотался, братцы. Перед удальцами виноват, что сборы домой затянул. Ну, завтра тронемся, а сегодня отпируем.

— Столько радостей Волга нанесла, а ты кручинишься. Должно излишек есть?

— Излишек и есть. Два счастья разделить надо. Много мне двух богатств для одного сердца.

— Знамо, что принцесса лишняя, али мы не чуем, все чуем, разумеем, жалеем, — вздыхал Васька Ус, — баба в походах — беда сущая. Разве до полюбовницы тут, до любви колдовской, когда дело народное пожаром торопит. Да и вольница в недовольстве томится. До бабы ли нам? Того гляди зима в дороге застанет, гнать надо в тепло, а тут с холоду голытьба сдохнет. Очухайся. Замотался ты.

— И то замотался.

— А я тебе, Степан, вот что поведаю, — обнял брата Фрол, — утром позвала меня Мейран к себе и сказала: прощай, Фрол, не хочу я с вами на Дон ехать, не хочу Степану больше в тягость быть, не хочу и вам мешать, а что хочу, про то сама Степану на прощальном пиру сегодня открою.

Степан будто очнулся.

— Хоть и легче такие слова слышать, а жалко мне принцессу. Морем Хвалынским, бездонным счастьем она затопила мои дни. И не видать мне, чую я, иного счастья. Вот бродил я тут, да все о принцессе гадал. Как быть?

— Не думай, брось. Все придет само, все сбудется.

— Жалко принцессу, да жальче судьбу нашу вольную.

— Да и впрямь все само придет, все уладится.

И вдруг со стороны стругов по Волге светло раздалась молодецкая песня:

Степан, Васька Ус и Фрол вложили пальцы в рот и пронзительно засвистали в ответ. Заторопились. Побежали бегом.

Когда на стругах увидели Степана, обрадовались, как дети любимому отцу, заскакали, заорали.

Степан подъехал на лодочке к Соколу с песней:

Принцесса, нарядная, в каменьях да в золоте, вышла встречать и села калачиком заморским на высоком носовом борту Сокола, где — пушка.

Степан, шутя, крикнул ей снизу с лодки:

— Эй, Мейран, спрыгни ко мне на широкую грудь, я стосковался по ласкам твоим.

Принцесса поднялась, взглянула книзу и, улыбнувшись близким желанием, вдруг соскочила с борта к Степану.

— Лови!

Удальцы охнули. Степан ловко поймал ее.

— Вот отчаянная, вот крылатая!

— Я — для тебя, мой повелитель.

— Я — пастух.

— Мой пастух.

— Я — червяк.

— Мой червяк.

Степан поднялся, подошел к пушке и выпалил.

Это был знак начала прощального пира.

И пир загремел. Веселый, дружный, привольный.

Распелись песни, ядреные слова во славу Волги.

Негры ударили в гонг и заплясали.

На мачтах по снастям зажглись фонари, и на берегах вспыхнули огромные, смолевые костры, — отразились богатырскими червонными кинжалами в Волге.

Пир рос крутой горой, разгорался невиданным пламенем, разносился неслыханно жаркими перекликами. А в песнях разгульных будто лилась сама Волга и разливала хмельные речи нестерпимым, бесшабашным, буйным весельем.

Пьяный стол на Соколе был накрыт на палубе.

Степан полулежал около Мейран в своем алом кафтане, отороченном собольим мехом.

В руках звенели гусли, и песня за песней хрустальными чайками вылетали из хмельной от вина и любви груди.

В этот вечер Степан пел разлучно.

И чем глубже смотрела на него Мейран, тем жарче и яростнее, тем мучительнее и огневее сплетались слова, полные прощального трепета и разлуки:

Васька Ус, Черноярец и Фрол наливали чару за чарой, говорили здравицу за здравицей, начинали пляску за пляской, славили шумной славой Волгу.

Степан поднялся, выбрал дорогой кубок, наполнил вином и обратился к Волге:

— Эй, ты, Волга, прощай, наша матушка, наша любимица сердешная, прощай! Вдоль ты наделила нас славой, почестями, с головы до ног осыпала серебром, золотом да каменьями самоцветными, многоценными. Спасибо тебе от единого сердца всей понизовой вольницы, от пьяного друга Степана. На, возьми мою чару! Выпей до дна!