Василий Каменский. Проза поэта - страница 41
— А что поминать лихом княжну персидскую, когда в Волге утопил я ее, любовь свою, да заодно и от тебя отрешился, чтобы не знать, не ведать в себе ветхого человека, сердцем в любви болеющего. Не для себя и не легко отрешился от любви, что жила во мне пленом сладостным и дороги-пути мои путала, а раз отрешился — так и быть тому. И ты, Алёна, уразумей и прости это. Я не враг, а верный друг тебе, и верным останусь. Ребяткам скажи, что скоро, мол, свидимся, что батько, мол, гостинцы принесет, пряников камышинских, сластей саратовских. А Корнилке Яковлеву не верю, и ты его остерегайся.
С поникшей головой, с душой, запертой на замок молчания, с сокрушенным сердцем вышла Алёна от Степана.
Фрол провожал.
Черные люди следили, черные люди стерегли добычу.
В душу змеей вполз
Корнило Яковлев тенью у ворот стоял.
Сторожил Алёну.
Как всегда, крепко сторожил, цепких глаз не спускал, острое ухо держал лезвием, на густой ус каждое слово наматывал, вздыхал часто и приговаривал:
— Господи, благослови. Господи, благослови.
А часто, беспокойно вздыхал оттого, что готовился знатным вельможей стать — почести благие получить: награду щедрую, золотую, да милость царскую.
Давным-давно неотступно сторожит Корнило Яковлев, следит за Алёной, ласково, по-родственному заботится.
Знает, верит, что даром заботы не пропадут. Правда, было бы легче, короче, проще, если бы Степан Тимофеевич в своей хате жил, а то взбрело ему в голову в Кагальнике огородиться, пушки да дозорных поставить — туда и подступу нет.
Но все равно: еще задолго до прибытия на Дон вольницы Корнило Яковлев вызвался изловить вора-разбойника Стеньку Разина и выдать знатного атамана голытьбы правительству московскому.
Здесь дома, на Дону, изловить не трудно было, а выдать еще легче, ибо донское вольное казачество в обычае установление держало: не выдавать своих, да и никого не выдавать.
И никогда предательства — выдачи — вольный Дон не знал.
Все это на помощь пришло Корнилу Яковлеву, атаману черкасскому, дело предательства задумавшему.
Все давным-давно приготовил Корнило Яковлев.
— Господи, благослови. Господи, благослови, — вздыхала грудь атамана-предателя.
Тенью у ворот сторожил.
Разбитыми, медленными шагами возвращалась Алёна домой.
— Алёнушка, голубушка, — ластился подошедший Корнило, — поди, у муженька была, у Степанушки?
Вздрогнула Алёна, губы закусила, не хотела сказать и не могла других слов придумать:
— Уйди, боюсь я тебя, страшусь…
— Ох, господи, помилуй нас грешных, — вздыхал в черноте Корнило, — давно ли ты, матушка, бояться дядьку родного стала? Да чем я провинился перед тобой, Алёнушка, красавица моя? Али злые люди наветы нашептали? А ты, голубушка, своему родственному сердцу верь. Золотое у тебя сердце, да и у меня не серебряное. Поведай-ко лучше, что Степан тебе говорил, — зачем в Кагальнике сиднем-сидит, будто своей хаты нет, будто жена да ребята не ждут.
— Ой, с чего это взял ты, — завернулась в черную шаль Алёна, — что я от Степана иду…
— Вот, крест святой, сердцем чую, — вползал змеей в душу предатель, — а чую от любви, от забот своих о тебе, матушка. Али не привык я добрых советов давать тебе, али ты не знаешь, что верный, свой я, свой. Ты в бога веришь, а я без молитв не живу — вот перед богом и говорю, что любую мне тайну поведай: не выдам, но совет дам спасительный, помогу тебе умом-разумом. Не слепой я, вижу, что в обиде ты, в кручине от мужа идешь…
Алёна зарыдала:
— Нет у меня мужа… нет… не жена ему… нет…
Корнило вздохнул:
— Ох, господи праведный! И верить нельзя, — ужели от жены отрешился?
— Отрешился… — горевала в слезах Алёна, — ой, беда какая пришла…
— А ты, голубушка, погоди убиваться, — раскидывал умом Корнило, — погоди маяться. Степанушко буйный человек, сама знаешь, — ужо буйность минует, дух смятения успокоится, благодать божья снизойдет, и он, твой муженек преславный, образумится, опомнится, да снова шелковым, заботным станет. Ведь знаю, что любит он тебя, ой, любит и деточек шибко любит. Поди, как ему, сердешному, ребяток увидеть хочется, — вот бы и пришел домой на ребяток поглядеть, дитенки ждут не дождутся.