Василий Каменский. Проза поэта - страница 50
Кроме того, Иоиль отличался хорошими самородными способностями. Он, например, так же отлично разбирался в грамоте, как в рыбах, как в птицах и как в растениях. Ему положительно до всего было дело.
Зимой — я жил в избе его отца — Иоиль помогал мне учить грамоте ребят и даже учил больших.
Помню, первый раз я встретил Иоиля в поле — он сидел во ржи, среди васильков и ел какую-то нарванную траву.
Я спросил его:
— Эй, парнишка, ты что тут делаешь?
Он невозмутимо взглянул на меня и ответил:
— Ем кислицу. Хошь? Шибко сладко.
И протянул мне пучок щавеля.
О, утро, утро.
В святой час солнечного рождения, когда цветинки широко раскрывают свои благоухающие лепестки для любви,
когда всюду горят радужными лучами рад остинки-росинки,
когда мелькают пестрокрылые бабочки и жужжат медоноски-пчелы,
когда неизвестно какой зверь трещит сухими сучьями в лесной чаще,
когда на гладком бирюзовом озере играют серебряные стрелки-рыбки, разбрасывая водяные круги,
когда пробежит игрун-ветерок по веткам и закачает их,
когда всюду, во всех сторонах, как-то особенно звонко и безудержно поют птицы свои чудесные песни,
когда грудь полна несказанной радостью жизни и душа беспричинно смеется, долго и легко смеется, а глаза удивленно раскрыты,
— в этот святой час вся Земля как будто тихо поднимается к небу, к небу, ближе к небу.
О, да, да! Каждое утро, в час солнечного рождения, вся Земля как будто тихо поднимается к нему, все выше и выше.
Я это вижу и чувствую в том, что каждое утро душа моя замирает от восторга прилива лазурного покоя и пьянеет сердце от свеже-нового воздуха, как от крепкого вина.
Утро, утро!
На косогоре под елкой я лежу и пишу…
На самой верхушке елки сидит черный золотоносый дрозд и не переставая поет:
— Чуфт-чуфт-утирль! Цью-цью! Трчи-трлю-ю!
Долго еще свистит дрозд. О чем?
Я не знаю. Только слышу и чувствую — дивно хороша песня его. Может, он среди дроздов считается лучшим песнопевцем. Не знаю.
Во всяком случае, дрозд — истинный, прекрасный певец: легкая радость жизни звенит в его душе, и он беспечно поет свою песенку для себя, и ему все равно, слушают его или нет.
Да. Так поет на вершине пташка.
И так я — на косогоре под тенистой елкой пишу…
В дни маленьких, но совсем особенных радостей, когда невидимая рука вдруг заденет чуткие струны души моей, — я бегу сюда на косогор и пишу…
Я пишу небольшие записки. Пишу, как умею, как искренне чувствую.
Иногда перечитываю исписанные клочки и в каждой букве вижу след своей жизни: это приносит мне некоторое удовольствие и, кроме того, во многом здесь утешает меня, простого, незаметного землежителя. А это служит достаточным оправданием…
Ну, много ли нужно мне?
И вот, в дни маленьких, но совсем особенных радостей пишу свои записки. Пишу вольно и просто, как хочу.
Пусть дрозд поет свои песни — я буду петь свои. Мы ведь не помешаем друг другу. Превосходно.
До охоты еще было далече, и потому мы пропадали на озерах или на Каме.
Как-то после вечерней зари, когда чуть заскрипел коростель, мы захватили удилишки, пестерь, жестяной чайник, топор, мешочек с кормом для рыб, навозных червей и отправились (за 18 верст) на рыбалку, на Каму.
Иоиль не забыл взять черного хлебца и картошки, чтобы там на ночевке подзакусить…
Шагать довелось напрямик — через просеку.
Потом свернули влево, на лесную тропку.
А там выбрались на закамские луга.