Вася Конаков - страница 8

«Как бы не помер», — подумал Сенька, и ему еще более жалко стало худенького сержанта. Он осторожно приподнял бритую голову его — она была горяча, как огонь, — и подложил свою скатку.

Ночью сержант стал бредить — вспоминать Полтаву, Клашу, ругать какого-то старшину, — и Сенька всю ночь менял ему холодную, мокрую тряпку на лбу. К утру бред прошел, жар отпустил, и часа два сержант спал спокойно. Сенька тоже вздремнул.

Только утром заметил Сенька, что у сержанта на груди Красная Звезда. На одном уголке эмаль облупилась «Такой молоденький — и уже орден», — подумал Сенька и побежал за завтраком.

— За что это ты орден получил? — спросил потом Сенька, кормя сержанта с ложечки.

— За что дают, за то и получил, — уклончиво ответил Николай (сержанта звали Николаем) и облизал ложку.

— И давно получил?

— Давно.

«Смелый, должно быть, — подумал Сенька. — По морде видать, что смелый. А ведь такой худенький, хлипкий».

После завтрака Николаю захотелось оправиться, и Сенька бегал за судном — оно было одно на весь санбат, и на него была очередь — и помогал Николаю с ним сладить.

— Ты мировая няня, — сказал Николай, и Сеньке это было ужасно приятно.

Когда Николая унесли на перевязку, Сенька нарвал свежей травы и подложил под плащ-палатку, на которой лежал Николай. А на обед выклянчил у повара лишний кусок мяса, но у Николая не было аппетита, и пришлось ему самому съесть.

— Аппетитец у тебя — дай бог, — улыбнулся Николай. Сенька смутился и отставил котелок.

— А мне вот не лезет ничего. Тошнит чего-то.

— Это от жару.

— А вот пить… Ведро бы за раз выпил.

— Дать? — спросил Сенька и потянулся за кружкой.

— Дай.

Николай, морщась от боли, но с наслаждением, выпил пол-литровую кружку, откинулся на скатку и стал смотреть на голубой ослепительный кусок неба, видневшийся в отверстие палатки.

Часам к трем, когда солнце стало особенно припекать, Николай попросил, чтобы его вынесли на двор — палатка накалилась, и у него заболела голова. Сенька выпросил у лейтенанта, лежавшего в углу, плащ-палатку и растянул ее так между кустами, что солнце совсем не мешало Николаю. Сам он пристроился рядом, отгонял лопухом от Николая мух, скручивал ему папиросы — он довольно ловко научился это делать рукой и коленом — и бегал на кухню прикуривать.

Над головой время от времени пролетали самолеты и бомбили большой кудрявый лес километрах в пяти отсюда — там стояла артиллерия и какая-то кавалерийская часть.

Так они лежали — Сенька на животе, Николай на спине — и говорили о «юнкерсах», об артиллерии, о кавалерии, о том, как плохо приходится ей в эту войну. Николай здорово разбирался во всех видах самолетов, учил Сеньку, как отличать «юнкерс» от «хейнкеля» и «мессершмитта-110», как надо стрелять в самолет, когда он низко летит. Потом им надоело разговаривать, и они просто лежали и смотрели на небо, следя за косяками летящих бомбардировщиков.

Подъехали две машины с ранеными. Их быстро разгрузили под деревьями, а машины загнали в кусты. Опять стало пусто, только часовой у палатки ходил взад и вперед, перекладывая винтовку из руки в руку.

— И чего это он все ходит и ходит? — спросил вдруг Николай, смотря на часового. — На передовой людей не хватает, а он здесь торчит.

— Положено так, должно быть, — уклончиво ответил Сенька и стал возиться с плащ-палаткой. — Перетянуть, что ли, а то солнце заходит.

— Может, дезертиры тут с нами лежат? А? Как ты думаешь?

Сенька ничего не ответил. Стоя на коленях, он натягивал плащ-палатку.

— А ты знаешь, — помолчав, сказал Николай, — по-моему, тот, что рядом с тобой лежит, самострельщик. Вид у него какой-то такой…

— Может быть, — неопределенно ответил Сенька. — Тебе воды не принести? — Сенька встал. — Там, на кухне, свежей, кажется, привезли.

— Не стоит, не хочется. А я вот с ними бы не цацкался. Лечат чего-то их, возятся. Кому это надо? Люди там, — он кивнул головой в ту сторону, где день и ночь громыхало, — из кожи вон лезут, держат, а эти сволочи о шкуре своей только думают. Пострелял бы их всех к чертовой матери. Дай-ка я докурю… И знаешь, — Николай с трудом повернул голову, чтобы увидеть Сеньку, — их сразу отличить можно. Морды воротят, в глаза не смотрят. Чувствуют вину свою, гады, — он вдруг засмеялся. — Вот у тебя тоже левая ладонь — совсем самострельщик. Тебя чем это? Пулей или осколком?