Вдовы - страница 3
Воткнув лопату череном в сугроб, Пётр Еремеевич подался к Фиминому двору. В такое время утра Фима всегда топит печь, и дым от крайней избы у леса — как бы знак, что изба жилая и хозяйка в ней живая. Множество примет для себя старики держали в уме. И помочь им здесь, в глухом краю, кроме самих себя, некому. Пронька Вертолёт и его заполошная Автолавка Верка самые и есть молодшие из всех пяти семей деревни.
Одинокими бедовали только Фима да Катька Прибылиха, бабёнка ещё не старая, да родом не из их деревни. Сама пьёт, «стеклорез» возит из города. Пенсию ей почти всю до рубля старики отдают за спирт. Одной ногой в могилу смотрят, а будто с ума посходили к концу жизни.
Пьют все дворы. Все, кроме двора Петра Еремеевича. Хозяин он крепкий всегда был, сын выучился на художника.
Дочка — директор школы на центральной усадьбе. У других стариков тоже дети в городах живут, кто-то выбился в учителя, кто-то рабочей косточкой пробивается.
Необычней всех дети у Проньки Вертолёта и Верки Автолавки: зубные врачи. Родители — алконавты распоследние, а дочери высоко взлетели. Девочек после окончания школы в деревне у родителей уже более десяти лет никто и не увидел. Но верили на слово Верке Автолавке. В Канске кто-то в районной больнице зубы рвал, подтвердил: «Работает, зубы вставляет». В деревне ты хошь профессором в прошлом будь — всё едино. День текущий кормиться надо. Огород посадить и выкопать картошку. Без мяса тоже не жизнь. Для себя и кабанчика, и бычка ростишь. Пётр Еремеевич с женой в годах, многого им не надо, но для сына в город стараются, пока силы и возможность имеются. Не сидеть же сложа руки, как другие делают.
Пронька Вертолёт с Веркой Автолавкой тоже не сразу и не в один день превратились в выпивох. Пронька всю жизнь отработал в леспромхозе, лихие перемены встретил пенсионером. Верка дояркой вкалывала, пока всех коров на ферме не порезали. Совхоз был подсобным хозяйством леспромхоза «Таёжного». Жили богато и многодетно, с думами и планами наперёд. А вышло вон что от «перемен к лучшему»! Смерть одна народу досталась. Хорошо ещё — электричество не обрезали на столбах. В других местах и провода поснимали и продали.
Размышляя таким образом, развалисто, в мягких валенках, Пётр Еремеевич достиг двора Фимы. У ворот остановился, попинал носком валенка умятый колёсный след к воротам. Ночью кто-то был, определил.
Побоище с Зорькой белым днём смотрелось страшным сном. Скаток коровьей шкуры — с Фимой внутри — поверг Петра Еремеевича на колени. Шкура задубела на морозе, и раскатать её оказалось не так просто. Пётр Еремеевич по годам на пятилетку младше Фимы. В войну вместе подростками боронили, Васей Белоус сродником ему по материнской линии приходится. Дружили дворами всю жизнь. И какая смерть!
Будто и не жила Фима на свете белом долгий свой век вечной труженицей; будто не на Фиме и таких, как она, женщинах держалась вся Россия, когда мужиков побили на фронтах. Будто не Фима родила и отдала своего сына Антона далёкому Афганистану. Целый век жил человек и обустраивал землю своим трудом и милосердием. И такая кончина.
Пётр Еремеевич сокрушённо по-стариковски бормотал, распаковывая Фиму из этого злосчастного кокона. Умерла, задохнулась Фима в тот же час, когда бандиты завершили своё злодеяние.
«Это ж каким выродком надо быть, чтобы совершить подобное убийство немощной старухи! Кто их нарожал, этих выродков? Когда они успели такими стать?» — подобные мысли не впервой приходили Петру Еремеевичу в голову. Телевизор Дарья Митрофановна не выключает почти круглые сутки. «Всё — оттуда. Всё из Кремля московского.»
Хоронили Фиму Белоусову на Шише волглым тихим днём. Шишой звалось кладбище, пологое место на холме, высокое, над деревней; и река Кан видна далеко внизу. Деревня по эту сторону холма. Широкая долина полноводной реки лесистым перевалом от деревни отделена. С кладбища взору открываются и хлебные поля, в снегах по такому времени. Видится хорошо и центральная усадьба в восьми километрах. Хорошее место для вечного отдыха. Простор и воля от всех плохих и хороших дел и мыслей. Рядом с Богом, под Его приглядом.