Вдребезги - страница 4

— Сорок.

Белый свет гаснет так же быстро, как и загорелся, фотолампа краснеет еще больше — от чувства победы. Я опускаю лист бумаги в проявитель, мое дыхание становится учащенным и настороженным.

Появляется Ами.

Она проступает нерешительно и неторопливо, проявитель вытягивает ее черты из бумаги в виде бесформенных темных пятен. Постепенно они сообразуются между собой, чернеют и превращаются в очертания усталой светлой головки Ами. Я нервно покачиваю кювету, вода колеблется, придавая ее лицу живое выражение. Оно приходит в движение, черты становятся все более и более знакомыми — вот Ами слегка улыбается. Она всегда улыбалась, когда я ее фотографировал. Ей это шло, и она это знала.

— Здравствуй, Ами, — говорю я тихо. Она слегка кривит губы: руки мои дрожат, и по поверхности проявителя пробегает рябь. — Как дела, Ами? — спрашиваю я. — Спасибо, что пришла. Скажи, ты поможешь мне в том деле, о котором я рассказывал тебе вчера? Нет?

Лицо Ами немного темнеет. Но тут поверхность проявителя снова вздрагивает от выдыхаемых мной слов, и Ами с улыбкой кивает:

— Я не уверена, но мы можем попробовать. Во всяком случае, лучше вынь меня поскорее из ванночки, если не хочешь вконец испортить мне кожу. Разве не видишь: я так загорела, словно всю жизнь только и делала, что нежилась на солнышке. Поторопись же!

Я в испуге вздрагиваю и вынимаю снимок из кюветы. Улыбка на губах Ами застыла и превратилась в шрам, а лицо потемнело, словно его закрыли вуалью. Отпечаток испорчен.

— Любимая Амишка, извини, что я принял тебя так неучтиво, но стоило мне увидеть твое дорогое прелестное личико, и я забыл обо всех правилах — как приличий, так и проявки фотобумаги «Велокс». Ты сердишься, Амишка? Не надо. Ведь только что ты смотрела так приветливо, попробуй еще раз. Просто я очень обрадовался, увидев тебя, вот и все. Я испортил твою прекрасную кожу? Признаю: это непростительно, но, знаешь, мы можем все исправить. Напечатаем еще один снимок. Только ты уж теперь не улыбайся так, что у меня все из головы вон. Постарайся сохранить серьезность до тех пор, пока я не переложу тебя в фиксаж.

Портрет Ами укоризненно смотрит мимо меня. Он сделался постаревшим и безразличным — таким выглядело по утрам ее лицо, если накануне она поздно ложилась спать. Я бросаю снимок в кювету с водой, он падает оборотной стороной вверх.

— Ты все еще сердишься, Ами? Не веришь, что я могу принять тебя, как подобает?

Я вкладываю новый лист бумаги в копировальную рамку. Я действую хладнокровно и расчетливо, но сердце мое тревожно бьется. Когда лицо Ами там в ванночке снова начинает складываться в улыбку, я отвожу взгляд и отсчитываю несколько секунд. Пора!

Из кюветы с закрепителем Ами смотрит в комнату радостным и ясным взглядом. Ее полуулыбка кажется немного удивленной, и она чуть-чуть щурится от внезапного белого света, вспыхнувшего в настольной лампе. Но постепенно она привыкает. Когда я перекладываю ее в ванночку с водой, она заговаривает, поначалу нерешительно, а потом все более и более оживленно, как человек, который долго пробыл в одиночестве и оттого робеет, вновь попав на люди.

На лбу Ами прямо под челкой я замечаю небольшое темное пятнышко: что-то было не так с негативом, а я не заметил. Пятно придает ее лицу совершенно новое выражение: она стала серьезнее, чем та Ами, которую я знал прежде.

Я говорю:

— Ами, ты что, ударилась по дороге сюда? Ужасно, что твой визит с самого начала не заладился. Сперва я испортил твой цвет лица, а теперь, когда ты по доброте душевной согласилась появиться снова, ты ударилась головой. Все еще больно? По крайней мере, водой в ванночке можно умыть лоб. Правда?

Ами улыбается. Настольная лампа отбрасывает кокетливые маленькие блики на поверхность снимка, и лицо на нем глядит на меня приветливо.

— О, ничего страшного! Я и не ожидала лучшего приема. Господи, я хорошо успела изучить тебя в прежнюю пору. Помнишь, как ты однажды, желая угодить, попытался помочь мне надеть ботинки и едва не вывихнул мне ногу? А что до шишки — это пустяки. Вода в кювете еле теплая, а ты не забыл, как готовил мне когда-то горячую ванну?