Вечеринка: Книга стихов - страница 31

стр.
укрупнившимся из табакерки,
и чтоб в нем возникали к утру
пруд, и лебеди, и водомерки.

Из цикла «Мингер»

10. «Напиши у кромки прибоя…»

* * *
Напиши у кромки прибоя,
прочти вслух.
Но все этой волной смоет
и все сотрет.
И до отмели за волною
пройди вброд.
От всего, что было со мною,
замкни слух,
от всего, что было с тобою,
и стань глух.
Ибо все этой волной смоет
и все сотрет.
Словно все эта волна вскроет
и все вберет.

Святки

Там, где бредет через двор один из Калигул
(Миргород, слякоть, холодно, но тепло),
только что кончилось время римских каникул,
выцвело, исчерпалось и отошло.
Патио нараспашку, детсад бетонный,
Тришкин кафтан простора, новый район.
Перебегает улицу Гермиона,
а тротуар неровен и накренён.
Что тротуар, и час неровен, и складень
суток нескладен с декадами набекрень,
и не приходится, ряженый, день на день,
утром сугроб, а к вечеру мокретень.
Тихо вошел в подворотню хан Гюлистана
с рыжею ведьмой об руку при метле;
а Калипсо поехала по Расстанной
без конвоиров в новеньком «Шевроле».
Статуи нынче шляются по Эдему
в жалких его деревьях в духе Ватто.
Ты подожди, я только парик надену,
тему сменю и старенькое пальто.
Все, говорят, в Рим, говорят, дороги,
только из Рима нет дорог, дорогой.
Десятилетия Святок! Месяц, двурогий,
как Искандер Зу-л-Карнайн, над ночной рекой.
В магии плещемся, прячемся в балаганах,
хари меняем, личины, тульи, венки.
Что ты? о чем? о выборах? о Балканах?
суженый, ряженый, кружево у щеки.
Переместилось время римских каникул,
перегорела лампочка на столе;
вот и проносит бурсак свечу и Книгу,
чтобы начать читать в свечной полумгле.

«В светцах люминофора…»

* * *
В светцах люминофора
волна голубовата
от берегов Босфора
до берегов Евфрата;
слегка сменив окраску,
и лодочке, и зыбке
вода лепечет сказку
о рыбаке и рыбке.
Провал и гребень мчатся
привычною стезею,
готовые разъяться
на жемчуг с бирюзою.
Потворствуя прибою
с волною за волною,
бегу я за тобою,
как ты бежишь за мною.
Любовь не виновата,
что капля точит горы
от берегов Евфрата
до берегов Босфора.

«Закрой вторую дверь на третий оборот…»

* * *
Закрой вторую дверь на третий оборот.
Снаружи только дождь да загулявший кот.
Набаловавшись днем, насуетясь в миру
раскованных пространств — пожалуйте в нору!
Восходит дым печной в ночные небеса,
за занавеской спит осенняя оса,
снаружи только дождь, вобравший щебет птиц,
прозрачная стена без крыш и половиц,
лепечущий свое немереный простор,
где шастает душа, плывя из створа в створ.
Закрой входную дверь в распластанную даль.
Снаружи только дождь, прозрачная скрижаль.
Снаружи водограй играет в водопад,
где прячутся зверьки и ангелы не спят.

Ночные бабочки

Ночные бабочки прекрасны,
они напоминают птиц,
в них зачаровывают властно
сиена крыл и умбра лиц.
Не нужен цвет им, креатурам
потемок, лунного луча;
светящимся цветам понурым
идет их странная парча.
Ночные бабочки телесны,
и велики, и тяжелы,
в равнине Русской неуместны:
ночь кажет их из-под полы.
О совки, родственные совам,
подруги полночи и сна!
Полетом трепетно-соловым
творима сада глубина.
Волчки и веретена, чудо
полуостуженных шутих,
они приходят ниоткуда,
как будто ночь рождает их.
Их тел ночных эфемериды
всегда внезапны и из-за,
фотографируют болиды
их марсианские глаза.
Во мгле дневного филиала —
какая в сутках благодать! —
бессонница мне позволяла
ночных летуний повидать.
Таили новолуний луны
ночную авиаигру;
все эти феи Берилюны
развеществлялись поутру.
На их чалмах и пелеринах
пыльца неведомой страны,
из траекторий их притинных
ночей корзины сплетены.
Они — Творения эклоги,
паренья маленькое «чу!».
И их имен латинских слоги
я, засыпая, бормочу.

«Цветок мой стужей застужен…»

* * *
Цветок мой стужей застужен,
мертвой водой онедужен
да сумерками в окне;
он никому не нужен,
только Богу и мне.