Вечный огонь - страница 62

Войдя в запретную зону, сделал все до конца, чтобы погасить реактор, который до этого давал тепло и свет, силу и энергию, обеспечивал ход и жизнестойкость корабля, был сердцем, от ритмичного биения которого зависело все. Но потом стал болевой точкой, солнечным сплетением, куда нанесен непоправимый удар, черной дырой, способной поглотить корабль и людей.

Горчилов первым кинулся в невидимый атомный огонь. Горчилов повел за собою других. Так с кем же можно его сравнить?.. Обидно одно — так мало прожил… Юноша!.. А что значит мало и что значит много? Разве годами измеряется жизнь человеческая? Нет, не количеством лет, прожитых на земле, — делами. Может быть, тем единственным делом, ради которого и стоило родиться. Горчилова флот не забудет. Алексей Горчилов навечно приписан к флоту. Он, конечно, не помышлял в тот час о подвиге, об отличии… А что такое подвиг? Делать все необходимое в данный момент на данном посту. Кажется, так просто и в то же время так сложно. Не каждый способен на такое. Говорят, бывают подвиги большие, бывают малые, — неправомерное деление. Подвиг — полная отдача, а раз полная, она не может быть малой. Случаются позы, рисовки, ненужные жертвы — их к подвигу не отнесешь. Подвиг — все то доброе и полезное, на что человек способен в данный миг, или в данный час, или в данные годы, а то и во всю данную ему жизнь. Подвиги бывают только большими.

Алексей Александрович Горчилов… Первым подошел в открытую к реактору, шагнул в зону интенсивного облучения. Первым…

С каким еще поступком можно это сравнить?

Стать под пули? Шагнуть в костер? Пойти на таран? Открыть кингстоны?..

Нет, такое возможно только в наше время — атомное время. Никогда раньше такого не было и быть не могло…

Лежа на левом боку, Мостов почувствовал утомление, ощутил покалывание под лопаткой. Он перевернулся на спину, запрокинул руки, опустил их расслабленно на подушку. Старался дышать медленно и глубоко, до кружения в голове.

В каком-то полусне, то ли в полузабытьи он увидел Алексея Горчилова. Только лицо. Его чуть сдвинутые книзу и назад уши, по-мальчишечьи припухлые губы, не по возрасту печальные глаза, вечно чем-то затуманенные, словно глядящие внутрь себя. Анатолию Федоровичу захотелось обнять Алешу по-братски, прижать его голову к своему плечу, сказать что-то важное, единственно необходимое в эту минуту. Но ничего такого он придумать не смог, просто поздоровался. Помолчав, добавил, словно лишь сейчас вспомнил:

— Поздравляю тебя, инженер!

— С чем? — простодушно удивился Алексей.

— С орденом.

— Спасибо, товарищ капитан второго ранга. Только я о нем не думал. Разве дело в ордене? От него я не стану ни лучше, ни хуже. Что есть во мне, то есть. А чего нет…

— Не говори так. Орден — мера отношения к тебе общества.

— Разве он спасет меня? Спасет нас? — показал на своих товарищей по палате.

— Спасет.

— От смерти?

— От забвения. Об больше для других, для тех, кто остается. Чтобы у них в час опасности не опускались руки. Чтобы они не чувствовали себя одинокими. Знали, что о них подумают, вспомнят, оценят, что их порыв был не напрасен.

Отвечая Алексею Горчилову, Анатолий Федорович тут же подумал: «Одну из улиц города предложу назвать улицей лейтенанта Горчилова, чтоб и дети помнили, и внуки, и правнуки. Сегодня же позвоню командующему. Надеюсь, согласится… А как мать Алексея? Каково ей? Совсем одинокой осталась: в войну потеряла мужа, теперь сына… Попрошу замполита, пускай пошлет кого-либо из офицеров, чтобы отвез Алешины вещи, книги, дневники, пусть передаст матери слова соболезнования. Понимаю, этим не утешить, не убавить материнское горе, но все-таки не так одиноко, когда люди сострадают. Отец-фронтовик гордился бы таким сыном, он бы его понял до конца».

Одновременно подумал и о своем отце, тоже погибшем в войну.

Отцы и дети, отцы и дети!.. Как много об этом говорится и пишется. Во все времена, утверждают, были и во все времена будут противоречия, конфликты между отцами и детьми. Вот только мы с Алексеем Горчиловым да тысячи подобных нам, потерявших отцов на фронте, не знали и не узнаем такого разногласия. Считай, все мое поколение не узнает. Какие же могли быть конфликты? Одно горе, одна беда, одна тяжесть, одна судьба — слитная, нерасторжимая: они умирали там, на фронте, борясь за жизнь, мы умирали здесь, в тылу, тоже борясь за жизнь. У кого вернулись отцы, все равно одна большая беда: голод, разруха, неурожаи. И приходилось снова бороться, преодолевать, брать штурмом. Не было времени для разногласий, не было условий для конфликтов. Возможно, и были, да не заметил, проглядел, потому что только два чувства безраздельно владели в то время: хотелось есть и хотелось спать. А между ними работа…