Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя - страница 9
Со всеми поправками на обычные для того времени риторические преувеличения приходится поражаться, что молодой принц не был совершенно сбит с толку. Наверняка его мыслям помогли прийти в порядок головокружительные восхваления в адрес матери, которые он не принимал за чистую монету. Тем не менее он должен был ощущать, что у него есть репутация, которую надо защитить во Франции, и что он не хочет разочаровать страну своих идеалов. Год тому назад Шуазель при посредстве Кройтца избрал Густава на главную роль при изменении режима. Он должен был убаюкать всякие подозрения России и партии колпаков и одновременно войти в доверие к военным. Швеция будет потеряна навсегда, если Густав не сумеет объединить все воли воодушевлением и любовью. Надо искоренить посты, читаем вдруг у Густава далее, и те обряды, которые делают народ легкомысленным и безразличным, и это звучит как пророческая эпитафия на могиле Адольфа Фредрика. О Густаве с удивлением слушают отзывы, описывающие его способность запутать государственный совет своим присутствием и своим гением. Самое же главное — нужно соблюдать строжайшую тайну, с тем чтобы не открылось согласие между ним и французским кабинетом.
В Стокгольме Густаву предстояло встретиться с графом де Моденом, доверенным лицом Шуазеля, и подвергнуться новому нажиму. Воля Франции, записывал он свои размышления 16 октября, принуждает его действовать. В домашнем окружении его положение было задано с рождения: стремление родителей к усилению королевства должно было совпадать с его собственными желаниями. Но имелись и различия в нюансах, обусловленные разницей в возрасте и темпераменте.
Нетерпение и прусское высокомерие Лувисы Ульрики привели к тому, что воспитание и образование сына рано оказались под опекой сословий и велись политиками, занимавшими ответственные посты. Даже если солидарность Густава с родителями никогда в сколько-нибудь существенной степени не была поколеблена, совершенно естественно, что воспитание и штудии не могли не наложить отпечатка на его образ мыслей. Он жил и обучался на правителя в век, когда новые идеи об обществе и государственной жизни прорвались и вызвали страстную полемику в международной литературе, прежде всего во Франции. Теоретиком Густав так и не стал, и едва ли превзошел науку о государстве. Но в его основные политические воззрения вошли некоторые фундаментальные понятия, не относящиеся к самоочевидным для современных ему царственных особ.
В 1758 году, когда Густаву было 12 лет, он, воодушевленный Шеффером, написал уставы для трех орденских союзов: L’Ordre de l’arc et de carquois, L’Ordre de la Flèche и L’Ordre des Mopses[8]. То была, как можно предположить, игра и шутка, но обстоятельство, что эти письменные упражнения до самой смерти хранились среди его бумаг, показывает, что они значили дня него больше, чем выдумка на один день. Во вступлении к уставу первого ордена — Лука и колчана — торжественно звучит: «Принимая во внимание, что все люди от природы равны, даже если есть такие, кто богаче других, не надлежит забывать о взаимных обязательствах, которые они имеют по отношению друг к другу, и следовательно, богатые должны всеми своими силами помогать тем, кто беден и несчастен. Такова и моя цель, которую преследует учреждение этого ордена. Политика и международное право являются надежнейшей опорой государства, а также все, кто составляет общество, должны действительно обладать этим знанием. Ибо те граждане (ситуайены), которые этого не знают, недостойны носить это имя».
Это маленькое высокопарное признание гражданского идеала приходится на время после того, как Карл Фредрик Шеффер на протяжении двух лет был гувернером Густава. Спустя десять лет оно откликнулось эхом в концовке размышлений 16 октября 1768 года, где Густав говорит о своих бескорыстных намерениях, надлежащих доброму «ситуайену». Таков был идеал просвещенного принца, а как это сочеталось с целями царствующих родителей и дворян из партии шляп, ему еще предстояло узнать.
Между тем автор размышлений уже ровно год находился под сильным впечатлением нового и весьма неортодоксального политического анализа — «L’ordre de la nature»