Великий Кристалл. Памяти Владислава Крапивина - страница 69
– Значит, нет никакой лаборатории? – спросил Заяц, тупо глядя перед собой, и Рыжий дернул плечом. Нет. Есть только цирк, и стремянка, уходящая под купол, и бесконечные, бесконечные отражения в глазах обезумевшего от горя отца, и страшный карлик, который сшивает их воедино.
– Сонька там осталась… с этим гадом, – сказал Рыжий.
От отражений болят глаза, солнце добралось до зенита и дробится в кварцевых песчинках. Рыжий с Зайцем держатся за руки, как детсадовцы, чтобы не потеряться, – это тоже станет их секретом. Заяц смотрит на отражение, на Рыжего, на отражение, – разница неуловима, но она есть, и в ней все дело. Все дело в этой разнице. Он закрывает глаза и представляет себе Соню – как она сидит у окна и рисует человечков, раз, два, много, очень много…
– Смотри, это внешняя стена, – говорит Рыжий, и мальчишки ложатся животами на песок и выворачивают головы, пытаясь выглянуть наружу, а в узкую щель рвется рев моторов, и кто-то сердито лает в мегафон. Не сговариваясь, они начинают выгребать ладонями рыхлый песок. Они всего лишь тощие мальчишки, и рыть придется недолго.
– Ты даже не поменял стремянку, – говорит мэр.
– Не поменял, – легко соглашается карлик. – А что, каждый раз менять? Ты бы знал, сколько детишек с нее падало. Хоть раз в сто лет да кто-нибудь залезет, куда не надо.
Три полицейские машины стоят у лагеря циркачей. Человек-птица нависает над сержантом, изучающим замысловатый документ, лишь отдаленно напоминающий паспорт.
– Ты нарушаешь договор, – говорит Тэ-Жэ. – Ты обещал нам право давать представления в этом городе.
– Ты первым его нарушил. Я водил ее к лучшим врачам…
– И что? – внезапно оживляется карлик.
– Мне сказали, что технически она мертва.
– Но она живет, – роняет карлик, иронически двинув бровями.
– Она не живет. Она сутками напролет сидит и рисует человечков…
– И ты их, конечно, никогда не рассматривал.
– Это детские каракули!
– Никто никогда не смотрит, – кивает Тэ-Жэ. – Ни разу еще не получилось.
Мэр его не слышит.
– Она была такой славной девочкой, – говорит он. – Такой хорошей девочкой…
Тэ-Жэ ухмыляется и пожимает плечами. Он видит то, чего не видит мэр: двух мальчишек с воспаленными, покрасневшими глазами, что крадутся за его спиной к девочке. Отвлекая мэра, он извлекает из воздуха написанный маслом портрет. Краски еще не просохли, и карлик бережно придерживает картину за края, – там уже налип вездесущий песок.
– Вот такой она должна была быть, да? – говорит он; из горла мэра вырывается сухое рыдание, и он вырывает портрет из рук Тэ-Жэ, прижимает к себе. Краска смазывается, оставляя на пиджаке бурые маслянистые пятна.
– Вообще не похожа, – презрительно шепчет Рыжий, и Заяц кивает. Они ползают на четвереньках, собирая разбросанные альбомные листы. Набрав небольшую стопку, Рыжий с непривычной робостью подходит к Соне. Заяц не мешает им – ветер разметал рисунки, раскидал их по чахлым кустикам; Соня, конечно, нарисует еще, но лучше бы собрать больше, как можно больше. Заяц ползает на четвереньках. В ботинки забивается песок; ветер ерошит волосы, свистит в ушах, и Заяц склоняет голову, чтобы лучше слышать друга.
– Это ты, Соня? – спрашивает Рыжий, и Соня кивает, не поднимая глаз.
Зайцу хочется засмеяться, и он закусывает губу, чтобы не сбить Рыжего. Соня снова кивает, глядя под ноги, но Заяц знает, что рано или поздно она оторвется от альбомного листа и посмотрит на брата – а потом, может, и на него.
Человек-птица избавился от полицейского и стоит над мальчишками. В нос Зайцу бьет запах перьев и древней пыли, что веками копилась под куполом шатра.
– Нам нужны акробаты, – клокочет человек-птица. Рыжий, оторвавшись на мгновение от рисунка, кивает радостно, но небрежно: сейчас у него есть дело поважнее. Он показывает на нового человечка:
– Это ты, Соня?
Они втроем пьют чай в фургончике, на бортах которого Тэ-Жэ нарисовал цветы, похожие на глаза, и глаза, похожие на цветы. Кажется, время остановилось. Они пьют чай за заставленным грязными чашками столом, и Соня все рисует своих человечков – но в другой руке держит кружку и не забывает из нее прихлебывать, и это хорошая новость для всех, кроме, пожалуй, мэра: лицо Сони перепачкано вареньем, и она совсем не похожа на свой портрет.