Великий распад. Воспоминания - страница 13

Поколебав наш престиж внешний, война эта расшатала престиж монархии внутри России.

Третьим стимулом этой трагедии был террор.

Успехи «нигилизма» – как окрестили тогда, с легкой руки Тургенева^>28, наше освободительное движение, – начинают беспокоить царя лишь с 1872 г. Узнав, что гнездо его в Швейцарии, где обучалось много русских студентов, царь, по совету начальника III-го отделения гр[афа] Шувалова, дает приказ о немедленном их возвращении в Россию^>29. Приказ этот подкрепляется угрозой потери русского подданства и запрещения въезда в Россию. Зараза, локализованная самой судьбой вне России, разливается, таким образом, волею начальства, по всей стране.

Прежде всего, она отражается на общественном и народном самочувствии. Все проведенные Александром II реформы, во главе с освобождением крестьян, уже не радуют. Шестидесятые годы с их подъемом отодвинуты в далекое прошлое. Россия с ее обожаемым «царем-освободителем» не прожила и десяти лет, как это обожание потеряла. Потеряла и вкус к реформам. Одна из них, запоздавшая – общая воинская повинность – была обнародована лишь в 1874 г. Казалось бы, реформа не малозначащая в политическом и социальном смысле. Но она вызвала отрицательное отношение не только общества, но и народа. «Я еще понимаю, – записывает царь, – неудовольствие буржуазии и дворянства, но не понимаю неудовольствия крестьян». Отрава нигилизма распространяется со страшной быстротой. Царь записывает: «Это гидра: на месте одной отрезанной головы у нее вырастают две». Анархизмом заражена «даже жандармерия». Совсем неправдоподобной кажется запись царя: «Движение поддерживается одним еврейским банкиром, одновременно ссужающим и правительство». Царь не мог не знать, кто этот банкир, но о судьбе его ни слова^>30.

В 1875 г. о революционном движении в России царю докладывают глава III отделения гр[аф] Шувалов и министр юстиции гр[аф] Пален. Шувалов рекомендует суровость, гр[аф] Пален – умеренность. А жандармский генерал Слезкин рекомендует Варфоломеевскую ночь. Между этими тремя мнениями царь в нерешительности. Но отдает секретное распоряжение облегчить выезд за границу части арестованных, принадлежащих к высшему обществу (Перовская, оказывается, была далеко не единственной аристократкой, замешанной в революционном движении^>31). И начинается обратный исход заграницу русских революционных сил.

Но революционное движение не останавливается. Крепнут даже в правительстве влияния, требующие конституции. Царь сердится. «Пока я царствую, – пишет он, – я не позволю никому мне ее навязывать».

Война за освобождение «единоверных славян» вселяет царю надежду на приостановку, если не на полное прекращение революционного движения. Тщетная надежда. С первых же дней войны начались манифестации, а 6 декабря манифестацию на Казанской площади лишь с трудом удалось рассеять^>32.

С конца 1878 г. события развертываются. Выстрел Засулич и оправдание ее^>33. Царь записывает, что даже в высшем обществе Засулич сравнивают с Шарлоттой Кордэ. Гр[афиня] Панина восклицает: «Я бы желала иметь такую дочь»^>34. На стенах столицы появляются революционные прокламации. Полиция признает себя «бессильной». Ждут взрыва в Николаеве. Бисмарк присылает царю листовку «Земля и воля», и царь ее читает «с интересом». 3-го декабря царь находит у себя на письменном столе письмо, требующее его отречения.

Безвольного и бестолкового Макова сменяет «кавказский герой» Лорис-Меликов^>35. Так называемая «диктатура сердца». Особое совещание под председательством наследника цесаревича. И в ответ: взрыв в Зимнем дворце^>36, бомба в царском кабинете. В Особом совещании стычки наследника с Лорис-Меликовым. Лорис советует царю поместить свои деньги в Англии. Царь отвечает: «Я уже давно решил приобрести имение на юге, чтобы удалиться туда, когда они окажутся сильнее меня. Я заживу там спокойной жизнью помещика и позабочусь о приведении в порядок моих мемуаров».

Но «они» уже сильнее его. Угрожающее царю письмо передает ему сын (от Долгорукой)^>37. А сама она требует «исключительных мер». Царь отвечает: «Я вспоминаю ответ Бестужева на допросе у моего отца: “Воля царя в России, к несчастию, выше закона”…»