Великое Делание, или Удивительная история доктора Меканикуса и Альмы, которая была собакой - страница 22

На этом обрывалась рукопись Одо Меканикуса, первого в роде.

Отец закончил чтение рукописи и долго молчал, перебирая пожелтевшие от времени документы. Среди них он отыскал пергамент, покрытый арабскими письменами.

— Неужели это и есть тот самый документ, о котором упоминается в рукописи? — спросил он, задумчиво его рассматривая.

— Если это он, то на обороте должно быть письмо Даниила из Трансиордании,- ответил я.

И мне было страшно: а вдруг там ничего не окажется? Отец перевернул листок; его оборотная сторона была покрыта латинскими фразами и уже знакомыми мне алхимическими значками. В углу листка была подпись.

Отец быстро встал и, разыскав первый том Британской энциклопедии, развернул его на слове «Автограф». Большие складные листы были испещрены подписями выдающихся людей «сего мира. И между неровной и запутанной виньеткой Бенджамина Франклина и отрывистыми знаками, начертанными рукой великого Шекспира, стояла подпись, удивительно напоминающая ту, что была на листке пергамента.

— Я так и знал!-сказал отец, сравнивая подписи.- Это Роджер Бэкон! Имя удивительного учителя, о котором рассказывает Одо Меканикус,- Роджер Бэкон. Это человек, с которого естествознание начинало свой новый, опытный период развития. Лишенный возможности проверить свои гипотезы на опыте, четырнадцать долгих лет провел он в одиночном заключении. Да, Бэкон пришел к неверным построениям, к ложным теориям. Но он был до конца уверен в их истинности, был уверен, что если произвести опыт по его рецептам, то в магическом философском яйце ртуть и сера, соединившись, превратятся в золото. С великого ученого и великого мученика начало свое развитие современное опытное естествознание, началась современная химия…

На оборотной стороне арабского пергамента была короткая торопливая записка, подписанная мессером Даниилом. Часть ее удалось разобрать.

«Роберту Гроссетесту, епископу в Линкольне. Примите, мой высокий друг, этого мальчика… Он достаточно смел, чтобы стать ученым… Достаточно умел, чтобы быть полезным.

Даниил».

Ниже, уже рукой Бэкона, был помещен перевод арабского документа. По манере алхимиков того времени Бэкон не столько перевел содержание пергамента, сколько зашифровал его известными одному ему и его ученикам условными, символическими значками и фигурами.

Легко представить, с каким нетерпением я и Клименко ждали выздоровления Альмы. Когда она поправилась и стала понемногу ходить по комнате, Клименко решил провести допрос по заранее приготовленному листку. Вопросы были составлены так, чтобы Альма кивком головы могла отвечать либо «да», либо «нет». Но уже с первым вопросом Клименко -потерпел поражение. Он пытался узнать, у кого был термос. Какие только он не называл имена и профессии! Альма терпеливо качала головой: нет, нет, нет… Но зато, когда Клименко сказал Альме, что листки, принесенные в термосе, не все, что их мало, она как будто сразу поняла, в чем дело, и бросилась к забору. Клименко догнал ее и уговорил вернуться.

В одно прекрасное утро, к большому неудовольствию Альмы, мы надели на нее поверх ее ошейника обычный ошейник, и Клименко вывел ее.

Альма повела нас за город. И только тогда, когда мы миновали станционные пути, я понял, куда она нас вела. Вдали показался забор из желтой акации, переплетенной колючей проволокой, а за ним беленькая хатка собачника.

— Теперь понятно, почему она не смогла указать того, кто избил ее,- сказал Клименко.- Здесь, вероятно, и живет тот самый собачник, у которого вы ее купили?

Я не успел ответить. Из хатки вышел высокий мужчина с охотничьим ружьем в руках. Это был уже знакомый мне собачник. Альма неожиданно дернулась с такой силой, что Клименко чуть не упал. К счастью, он не выпустил поводка. Это спасло Альму: прямо перед нами взрыхлилась от выстрела земля.

— Ни с места! — раздался голос собачника.- Застрелю! И близко не подходите с этой собакой.

Клименко подтянул к себе Альму, отстегнул ремешок и сказал:

— Беги домой, Альма! Домой!

Альма медленно побрела к городу. Временами она останавливалась и рычала, но Клименко кричал ей:

— Альма, домой!