Великое кочевье - страница 34
Говорухин встал и, скрипя хромовыми сапогами, прошел по комнате, пощелкивая пальцами рук, заложенных за спину. На его лбу собрались морщины, глаза утомленно смежались.
— Как бы мне, Николай Валентинович, опять с военным ведомством связь установить? — спросил хозяин.
— Ладно, ладно, — пробормотал Говорухин, — ты лошадок хороших на выставку приготовь. А там дело пойдет.
Он открыл портфель и достал тот же номер журнала «Спутник земледельца».
— У меня есть! — гордо сообщил Тыдыков, но журнал все-таки взял и, поставив перед собою, долго рассматривал свой портрет.
Каждая морщинка на его лице выражала довольство. Со страницы глядели такие же, как у него, глубоко спрятанные маленькие глазки.
— Когда ты, Николай Валентинович, успел меня снять?
Гость, не слушая хозяина, говорил задумчиво:
— А после выставки мы организуем коневодческое товарищество. Теперь любят такие названия — товарищества.
Хозяин рассказал, как он в девятисотом году открыл первый на Алтае маслодельный завод.
— Маслозавод ладно, а церковь зачем построил? Ты же шаманист?
— Хы! — рассмеялся Сапог, мотая головой от удовольствия. — Ты сам, Николай Валентинович, знаешь, зачем я на церковь деньги убил. Чтобы архиерей не привязывался. Дразнить собаку не хотел. Надо ему церковь — на, построил.
— А он не окрестил тебя?
— Нет. Я попам говорил: «Крестите бедных, — может, им ваш бог пришлет табуны».
— А камлаешь ты часто?
— Раза три-четыре в лето. Мне нельзя не камлать: я у всех на виду. Кама я не обижаю, он для народа — как пастух для баранов.
— Умнейший ты человек, Сапог Тыдыкович!
Они расстались далеко за полночь.
Под высоким лунным небом все еще гремели пьяные песни.
Николай Валентинович часто повертывался с боку на бок, то старательно укутывался с головой, будто спал под открытым небом, то порывисто сбрасывал тяжелое одеяло на ноги и, задыхаясь, открывал грудь. Но уснуть все-таки не мог. Рука устало тянулась к портсигару и спичкам. Удивительно спокойный лунный луч, несший мертвенно-бледный свет, подымал Говорухина с постели, настойчиво вел к окну с частыми переплетами тонких рам. На лужайке в сизом тумане кружились пирующие.
Говорухин открыл форточку. В комнату ворвался запах зрелых трав и сочных цветов.
— Да, да. Тут будет прекрасный ипподром! — мечтательно шептал он, попыхивая толстой папиросой. — Основные поставщики лучших лошадей для кавалерии и, главное, для горной артиллерии… Первый конный завод восточнее Урала…
Потом он мерно шагал из угла в угол.
— Это идеальный путь! Коневодческое товарищество: Тыдыков, Говорухин и еще три-четыре алтайца… А когда власть будет нашей, тогда введем акции…
Он снова подходил к окну и жадно дышал свежим воздухом.
— Мы создадим прекрасную породу лошадей, которые по выносливости превзойдут знаменитых орловцев и по резвости не уступят им. Лучшего материала в Сибири не найти. Чего стоят каким-то чудом сохранившиеся арабцы!..
Утро застало Говорухина разгуливающим по комнате. За окнами пощелкивали бичи, лаяли собаки, мычали коровы: пастухи зачем-то гнали во двор большое стадо. Неужели для того, чтобы выбрать под закол самых жирных? Неужели еще будут резать? И без того гости объелись мясом.
Поляна перед домом кипела. Яркие чегедеки то вспыхивали, то снова терялись среди желтых шуб. Шелковые шапки напоминали пестрый ковер цветов.
«Ну и старикашка! Это действительно праздник послушных ему людей!»
В сенях послышались шаги.
Вошел Сапог в широкой шубе, крытой фиолетовым китайским шелком и опушенной соболем. Спросив, хорошо ли спал гость, он пригласил его к завтраку.
— Мясо сварилось, чай вскипел… Я тороплюсь, — сказал он. — Надо раздавать коров.
Узнав, в чем дело, агроном удивленно посмотрел в глубоко запавшие глаза хозяина, сказал жестко, с укором:
— Щедрость твоя на этот раз мне кажется чрезмерной.
— Щедрость! Нет, я считать умею, — в тон ему заметил Сапог. — Мало ты, Николай Валентинович, с людьми чаю пил. А я вырос с ними и знаю, когда какое слово сказать, когда какую кость бросить.
В открытую форточку влетела новая песня — ее пели пьяные гости у жилища Анытпаса: