Великое кочевье - страница 37

«Буду учиться — узнаю, в какой бумажке сколько силы, на какую можно купить пять коров, а на какую — одного тощего барана… А что я скажу хозяину?»

В руках заскрипели ременные поводья, звякнули удила, и лошадь остановилась с запрокинутой головой.

«Рассердится Большой Человек, на глаза к себе не пустит. Русский начальник осенью уедет. А я куда подамся? Можно бы на промысел, — но кто даст ружье, порох, коня?»

Аргачи потянул за повод, и лошадь охотно повернула в сторону дома.

«Хозяин скажет, сколько у меня денег».

После ужина Суртаев расстелил в глубине аила белый войлок, положил в изголовье маленькую подушечку в серой наволочке, заботливо врученную Макридой Ивановной, и, сняв сапоги и гимнастерку, стал укладываться спать. Возле него устраивались на ночлег ученики. По другую сторону очага, на той половине, которая в обычных аилах считается женской, прикрывшись шубой, выпятив к огню сухую грудь с опаленными волосами, лежал Байрым. За его спиной торчали одинокие стебли немятой травы. Человек пять, которым не хватило места на мужской половине, дремали, сидя у порога.

Перед завтраком кто-то вспомнил, что один из братьев Токушевых ночевал по правую сторону очага.

— Где у нас баба? Чай варит?

Байрым, сжав кулаки, выскочил на залитую солнцем лужайку:

— Кто сказал «баба»? Модоры,[19] вонючие барсуки? Они, а?

— Они со времен дедов косоротые! — задиристо крикнул Сенюш.

В тон ему ответили:

— А у Мундусов глаза тупые… Думали, что барана кладут в котел, а очутилась старая жаба.

— Мундусы, Мундусы — тысяча дураков.

— Модор — как бодливая корова, как собака, попусту лающая, как лягающаяся старая кляча…

Модоры вскочили, засучивая рукава. Против них встали стеной Мундусы, готовые к защите.

Суртаев с Чумаром в это время развешивали плакаты в большом аиле. Услышав шум, они выбежали на лужайку и с двух сторон врезались в толпу.

— Тихо! — кричал Чумар. — Садитесь на землю.

— Успокойтесь, товарищи, — требовал Суртаев. — Успокойтесь.

— Нельзя драться, — подхватил Борлай, помогая разнимать людей.

Байрыму стало стыдно, что шум вспыхнул из-за него, и он, отходя в сторонку, потянул за собой Курбаева.

Когда Мундусы, косо посматривая на людей другого рода и сторонясь их, уселись на землю, Камзаев ворчливо заметил:

— Глупые дразнилки вспомнили. А не подумали, откуда они взялись? Это баи натравливали нас друг на друга.

— Правильно говорит Чумар, — сказал Суртаев; пройдя на середину, начал разъяснять: — Там, на месте кочевий, у вас еще были сеоки, деления на кости, на различные роды. А здесь нет ни Модоров, ни Мундусов. Здесь все — братья. Все — люди. И у всех — одно дело, одна дорога…

Аргачи вернулся из поездки, подпоясанный новенькой синей опояской. Расседлав коня, он, прихрамывая больше, чем всегда, боком подвинулся к кружку и сел за спиной Суртаева.

Заметив его, Филипп Иванович оборвал беседу и, повернувшись, строго спросил:

— Ты зачем ездил к Сапогу?

— Я не ездил… Я письмо возил… Вот это мне дали там.

Парень покраснел и подал посылку, завернутую в бумагу.

Суртаев сказал:

— Посылку привез — спасибо. Молодец. — А потом погрозил пальцем: — Впредь уговоримся так: больше ты врать не будешь. Я знаю, ты был у бая.

Аргачи, опустив голову, покусывал сухие губы.

— Ты уехал, подпоясанный арканом. Это все помнят. Тыдыков купил тебя за синюю опояску.

Агитатор снова поднял глаза на слушателей.

— Мы с вами прокладываем тропу к хорошей жизни. Вы, бедняки и пастухи, теперь хозяева всему. И не позволяйте баям жиреть на чужом труде. Так учит нас партия большевиков.

Первая беседа была о партии. Суртаев говорил о Ленине, о борьбе с царизмом, об Октябрьской революции. Он видел по глазам слушателей, что их особенно заинтересовал рассказ о том, как была отобрана земля у помещиков и отдана крестьянам.

— И здесь землей будут владеть те, кто на ней работает, — сказал он в заключение. — Партия поможет вам оттеснить баев. Поможет во всем.

Филипп Иванович сидел у огня и перелистывал хрустящие страницы. Останавливался на ранних записях: