Вельтаншаунг. Уровень первый - страница 4

Эта двойственная реальность, налагающаяся друг на друга, сводила с ума. Ясно было, что это сны смешиваются с былью, но понимание этого приходит не сразу. А, кроме того, мозг не верит в эту «кровавую Мери», он не понимает, почему воспоминания скользят друг по другу, но не смешиваются.

Впрочем, думать было некогда.

Я рванулся с кровати, но мое движение сдержали наручники. Это только на плакатах фашисты бывают глупыми и заносчивыми. На самом деле немцы осторожны и до омерзения педантичны. Они всегда выполняют свои гребанные инструкции.

Я попытался выскользнуть из железных клешней, но куда там! Это только в шпионских романах диверсанты не боятся немецкой стали. Освободиться можно, если сам отгрызешь себе руку, словно дикий зверь. В общем, если враг не отстегнет хотя бы одно запястье — побег невозможен!

Но ведь не будут же меня вечно держать на привязи! Они поймали диверсантов — грех таким «уловом» не похвастаться перед окружением Гиммлера.

Наверняка, еще поведут для душеспасительной беседы к эсесовцу уровня не ниже штурмбаннфюрера. И это будет мой единственный шанс.

За приоткрытой решеткой на двери камеры, в которой меня распяли на деревянной кровати, мелькнула синяя вспышка, запахло озоном, точно рядом ударила молния. Боже, они пытают, увеличивая разряды тока!

Словно в подтверждение догадки кто-то дико закричал, сорвал голос в фальцет, а потом внезапно смолк.

— Чертовы янки! Да они же дохнут как мухи! Как таких только в армию берут! Клаус, иди за следующим! — голос фашиста был резким, каркающим.

— Герр доктор, — залебезил подростковый ломающийся баритон, — диверсионная группа была из пяти человек. В резерве у нас остался всего один десантник, да и тот без сознания.

— Что ж ты мне, Клаус, все веселье портишь? Последний, говоришь? Все равно, тащите его сюда. Но без Фридриха в камеру не суйся, понял, малыш?

— Так точно!

— Постой, Клаус! — раздался дребезжащий и безжизненный смех. — Ты не пробовал еще человечины? Не побрезгуй — в остывающей крови живет сила! Последний вон как хорошо прожарился: чуешь запах?

Раздался рвотный звук.

— Великий Вотан! Ну как с вами работать, Клаус? Иди уже отсюда! Весь кабинет мне испачкал.

— Я не специально…

— Кто бы сомневался! Умойся. И ведите уже сюда последнего. Меня сегодня пригласили на ужин. Вино, наверное, греется, устрицы пищат в предвкушении, когда мы их трескать начнем… — доктор то ли пролаял, то ли издал смешок. — Ах, да, Клаус, ты же идейный ариец и вегетарианец — тебе не дано быть богом. Но задерживаться здесь я не собираюсь. Скучно с вами, господа эсесовцы.

Через пару минут засов на моей двери хищно лязгнул. Вошли двое. Один — совсем еще мальчишка: белобрысый и лопоухий. Его восторг на лице был подпорчен выражением добровольческой муки. Видать, этого ребенка только оторвали от дома и от матери.

Второй был громаден и молчалив. Шрам молнией пересекал его лоб на манер скандинавской руны «Зиг», чем немец, видимо, гордился. На шее опасного врага тускло мерцал железный крест.

— Он смотрит! — вздохнул паренек.

Видимо, он не хотел, чтобы я разделил участь своих товарищей. Нет, не был этот угловатый подросток нацистом! Он переживал за меня, он до последнего надеялся, что я так и не пришел в себя.

Мне даже стало жаль его.

— Достань оружие, Клаус! — лениво процедил сквозь зубы гигант. — Сними с предохранителя, взведи курок. И если этот дернется — стреляй. Понял?

Мальчишка преданно мотнул головой. Он все еще надеялся, что сегодня ему никого убивать не придется.

Куда катится мир? Почему воюют дети и женщины? Эх…

Гигант приблизился, перехватил мой взгляд, упавший на наградной кинжал и оскалился:

— Даже не думай.

Расстегнув наручники на левой руке, противник ловким и быстрым движением замкнул замок уже за моей спиной, сцепляя запястья.

Потом пришла очередь ног.

Лязгнули замки, освободившие лодыжки.

Гигант Фридрих следил за мной исподлобья.

И тут в маленькое зарешеченное окно под самым потолком камеры что-то с шумом ударило. Скорее всего это была летучая мышь, но именно эффект неожиданности сыграл мне на руку.

Мальчишка вздрогнул, встрепенулся, словно боялся, что в окно немецкие коммунисты кинут гранату.