Венец Девы - страница 17

  "Наверное, выдумывают очередную шалость", - подумал мальчик, проходя мимо их комнаты. В животе Себастьяна немного кольнуло, он хотел быть там с ними, его к ним тянуло, но ему не нравилось то, что они делают и он понимал, что если попробует войти, нарвется на жесткий отпор и насмешки.

  Из комнаты Белинды не доносилось ни звука. Подойдя к двери и приложив к ней ухо, мальчик с трудом различил тихое сопение. Сомнений не было, - девочка спала. Тревожить он ее, конечно же, не стал, но на миг, всего на одно мгновение, мысль о подобном святотатстве промелькнула у него в голове. Но лишь на миг, и переборов себя (в этот раз робость выступила на стороне Себастьяна и потому победа досталась ему сравнительно легко), Себастьян пошел к себе. Белинда - была последней надеждой Себастьяна на разговор перед сном, который был ему так нужен. Теперь, когда сестра уснула, мальчик и правда остался один.

  Дверь скрипнула, и Себастьян вошел в комнату. Он проскользнул внутрь, как только щель дверного проема стала достаточно широкой для того, чтобы тощее тело мальчика смогло в нее протиснуться. Себастьян всегда так входил после наступления темноты. Мальчик верил в то, что если он не будет достаточно расторопным, то неминуемо впустит в комнату ночные кошмары, которые заносятся в дом с улицы во время проветривания и потом гуляют по коридорах в поисках открытых дверей и спящих людей. Засыпать в компании кошмаров ему не очень-то хотелось.

  Очутившись внутри комнаты, Себастьян тут же заперся и осмотрелся. Закат давно был позади, но фонари зажглись сравнительно недавно. Свет падал с улицы на стену, по пути освещая кровать и пылинки, витающие в воздухе. Мальчик подошел к окну и выглянул во двор, как делал всегда, прежде чем лечь спать. Так как окно было закрытым, а открывать его самостоятельно Себастьяну не разрешалось, мальчику приходилось довольствоваться тем ограниченным обзором, который был ему доступен через закрытое окно.

  На улице никого не было. И в дневное время улица Манерных Фонарей была далека от стремительно текущих городских артерий, в ночное же время Себастьяну порой казалось, что он и не в городе вовсе, а где-то в Палингерии. Он любил время от времени позаблуждаться на этот счет, хотя умом, конечно, понимал, что сие есть всего лишь его выдумки и никак не соотноситься с действительностью. Ночь, вступая во власть, стирала многие черты дневного мира. Живое воображение мальчика заполняло эти черные, неизведанные бреши собственными выдумками и заблуждениями. Себастьян читал о диких землях, он жил дикими землями во все то время, что оставалось ему на то, чтобы жить, как он хочет, а не как хотят его родители. Именно поэтому в том, что в темноте переулков, в глазах котов, блуждающих по крышам, во всех тех странных звуках, что начинали слышаться с наступлением ночи, - во всем этом и много еще в чем Себастьян хотел видеть и слышать Палингерию, или другую часть малоизученных и неизученных вовсе территорий, но никак не зарисовки из жизни ночного города, с которыми в действительности имел дело.

  И только фонари оставались фонарями в ночи вне зависимости от настроения Себастьяна. Даже лунный свет часто терялся в смоге, но фонари сияли слишком ярко и находились слишком близко, чтобы спутать их с чем-либо. И фонари эти были, пожалуй, тем единственными, что мальчик любил в этом месте. Днем они были для него просто неодушевленными железками, да красивыми, да высокими, но во всем остальном обычными декорациями, каких вокруг много, в столице встречаются и более впечатляющие. Только ночью все преображалось, и мир и отношение Себастьяна к нему. Ночью фонари оставались фонарями, тогда как мир вокруг терял определенность очертаний, становился пластичными, как глина, мягким и податливым. Фонари по ночам сияли и в том их сиянии было больше четкости и реальности, чем в темных уголках, куда их свет не доставал. В нем, кроме того, было нечто сказочное - что-то, чего так не хватало мальчику в обычное время. В такие мгновения, как когда Себастьян смотрел из окна на ночную улицу, взгляд его блуждал по всем ее изменчивым чертам, плодя и разрушая иллюзии, пока не утыкался в свет, всегда находящийся прямо перед ним, но отчего-то всегда наблюдаемый им в последнюю очередь. Быть может, оттого, что был этот свет также неминуем, как наступлением рассвета после долгой ночи, сколь притягательный, столь и пугающий, ведь лучше него перед сном уже ничего не будет.