Венецианская маска. Книга 1 - страница 8

— Ради всего на свете, приютите моего ребенка! — после чего стала медленно падать.

При виде этого Мариэтта испуганно закричала и, если бы не подоспевший Изеппо, ее мать неминуемо бы свалилась в черную воду канала.

О том, что было потом, у Мариэтты остались лишь отрывочные воспоминания. Она смутно помнила, что Изеппо отнес ее мать в здание. Вокруг откуда-то появилось множество незнакомых людей, из-за причудливых переплетений решетки на миг показались лица девочек и тут же исчезли.

Каттину уложила в постель какая-то монахиня. Последние ритуалы пообещал взять на себя пастор из церкви Скорбящей Божьей матери. Мариэтта сидела подле матери, вцепившись в руку и прильнув к холодной коже губами, не в состоянии больше плакать. Изеппо, которому монахини позволили остаться с девочкой, разбудил ее по молчаливому кивку одной из них уже на рассвете, в последние минуты. Каттина, не проронившая за все это время ни слова, открыла глаза и, взглянув на дочь, едва заметно улыбнулась. Кроме Мариэтты, эту улыбку никто не смог бы заметить. Все было кончено.

Изеппо оставил Мариэтту старшей настоятельнице, сестре Сильвии, и та записала все сведения, касавшиеся девочки, чтобы предоставить их директору школы. Он выразил желание забрать Мариэтту и отвести ее к себе — жена была бы только рада, пытался убедить он, и даже уже повел ее к выходу, но монахини остановили его. Ему было отказано и тогда, когда он стал уверять, что через месяц-другой он снова непременно привезет ее сюда. На плечо Мариэтты легла властная рука сестры Сильвии.

— Теперь этот ребенок под нашей опекой, синьор. Мы не можем пойти против воли ее покойной матери. Это пользующийся доброй славой дом призрения.

И Изеппо ничего не оставалось, как уйти. Перед ним открылись двери, впустив в мрачный вестибюль яркий солнечный свет только что наступившего дня. Он, переступив порог, обернулся и еще раз окинул взглядом стоявшую в окружении чопорных монахинь Мариэтту. У несчастной, неприкаянной девочки руки повисли, как плети, темно-рыжие волосы в беспорядке свисали вдоль заплаканного личика, и тускло-коричневое крестьянское одеяние резко контрастировало с безупречными, белоснежными одеяниями монахинь.

— Я приеду к тебе повидаться, Мариэтта, — пообещал он.

— Никаких внезапных приездов и посещений. Все встречи лишь по предварительной договоренности, — отрезала монахиня, сделав знак привратнику запереть за ним двери.

Мариэтта не ответила. От горя, постигшего ее, она не могла говорить.

Три года, проведенные Мариэттой в Оспедале, превратили ее прежнюю жизнь в череду мучительных воспоминаний. Это состояние вряд ли называлось обретением равновесия, как и рано было говорить о том, что она освоилась в школе, хотя радость от пения и вокальных занятий придали ей уверенность, будто ей открылась какая-то неведомая другим тайна. Она часто делилась сокровенными мыслями с другой ученицей, своей подружкой Эленой Паччини. Так было и на этот раз, когда утром им предстояло прослушивание у маэстро ди Коро — хормейстера школы, решавшего, быть им в первом хоре школы или нет. До этого они обе числились во втором, а это значило, что петь им дозволялось лишь за решетками во время службы в расположенной тут же, на территории школы, церкви Скорбящей Божьей матери, в то время как первый выступал в Базилике, в огромном, величественном сооружении, куда на службу появлялся сам дож Венеции, или же в соборе.

— Ой, как я боюсь, — призналась Мариэтта, зашнуровывая дрожащими пальцами корсет ярко-красного платья — униформы всех девочек Оспедале. — И есть отчего — ведь от того, как мы сегодня споем, зависит так много. Дело не только в чести оказаться в составе первого хора: петь в нем означает выступать перед публикой и хоть иногда вдыхать воздух свободы.

При этих словах она даже вздрогнула, будто еще раз услышав эхо захлопнувшейся за ней три года назад тяжелой двери школы. И все же в Оспедале она поняла, что такое счастье. По своей природе Мариэтта была из тех неунывающих и жизнерадостных типов, которые почти во всем способны усмотреть лучшее, хотя нельзя было сказать, чтобы она сумела полностью приспособиться к жизни, где главенствует принцип подчинения, и, как следствие, самоограничения. Дисциплина в Оспедале соблюдалась чрезвычайно строго, и по-другому не могло быть, когда речь шла о нескольких сотнях девочек и девушек, собранных под одной крышей, но когда дело касалось самой музыки или ее изучения, воцарялась атмосфера добросердечности.