Венок раскаяния - страница 4

— Да курит ли?

— Дымит вовсю. По две пачки в день.

— Эх, девки, какого мужа я упустила!..

Смеются.

— А что, я в молодости была — ничего...

В этот вечер Колдуненко играл мне на баяне. Семьдесят лет почти ему, а меха раздвигает сильно, широко. Хороший у него баян. Только вместо одной перламутровой кнопки пуговица приделана: то ли от брюк, то ли от рубашки.

— С десяти лет на свадьбах. Я и в городе могу играть.

— Хорошо он у меня играет, — это подает голос Клава. Голос у нее низкий и хриплый.

— Вообще, я сейчас не играю, — спохватывается он, — траур у нас с женой по моей бывшей жене и по Клавиному мужу, у нее тоже года еще не прошло.

Клава выжидательно смотрит на меня, знаю ли я что о ней? Знаю ли, что она уехала в отпуск, а мужа оставила в Ленинграде одного, больного. Вернулась, а он уже несколько дней как умер. Так и лежал один в пустой квартире. Знаю ли, что она, цветущая, розовощекая женщина, уволилась с фабрики, где сколачивала ящики, и сказала подругам, что будто бы в Москву к сестрам едет, сдала квартиру студенткам за 50 рублей и приехала в деревню к старику. И вот все лето играет он звонко на гармони, а она громко, во весь голос поет. Гуляют.

— Тут про меня разное болтают, — говорит она хрипловато, — что, мол, платья его бывшей продаю. Проживаем, мол. Да что продавать-то? Вот они... — она открывает комод и выбрасывает по одному. — Ситчик, за пятьдесят три копейки метр. А у меня в Ленинграде дома — нейлон, шелк, приемник, телевизор, ванная из кафеля. Я сама — самостоятельная. — И уже к старику Колдуненко: — Что же твоя бывшая-то платья себе хорошего не справила? Ситчик...

— Какая ни есть, а мануфактура, — бормочет он, вспомнив, что и за это деньги плачены.

— Тоже раскрасавица... Не могла дочку уберечь, в Германию отдала, — зло бросает Клава и выходит. А я прошу показать фотографию Шуры. Он долго роется в ящиках, находит.

— Да-а, красота-то в самом деле редкостная!.. — говорю я. — Давно со стены-то сняли?

Из-за двери старика зовет Клава, видно, стояла тут, под дверью. «Завтра же изорву все твои фотографии, — слышу я ее свистящий шепот, — завтра же...»

Он возвращается, жалуется на жизнь, на дочек, на районный и областной суды, на Шуру.

— Она от полноты своей погибла. Что она, измученная была? Нет, шесть пудов весила. А я? Вот, — он втянул щеки, — шестьдесят килограмм, и все живу.

— Красавица была, — снова вспоминаю я.

— За таким-то мужем можно быть красивой. Барствовала...

И красоту ее неписаную, природную обернул себе же в достоинство. Вернулась Клава.

— Мы в паспорте расписаны, все честно, но я, наверное, с год тут отдохну в деревне и обратно вернусь в Ленинград.

Сказала откровенно, старика не стесняясь.

К вечеру второго дня я уезжал. Решил заехать еще в Лугу на кладбище к Александре Александровне. К Шуре. «И я с вами, — попросился Колдуненко. — Один-то я ехать не могу...»

Мы стоим вместе у могилы. Вот он, памятник Шурочке: «Любимой матери, человеку большой души и горячего сердца». И подпись внизу: «Дети, внуки».

Вот ведь как: дети, внуки. А его — мужа и отца — и нет, вроде как и не жил с ними. Вот почему стыдно ему ходить сюда, люди же со стороны скажут: а это-то кто? Кто он ей? А сейчас Константину Ивановичу со мной удобно, он вроде как экскурсовод, вроде как при деле.

Рядом, на воинском кладбище, стоит еще памятник. Павшим. Колдуненко как-то подсчитал, сколько на него в войну враг металла выпустил. Килограммы переводил в пуды, пуды в центнеры, центнеры в тонны. Три тонны получилось. Вполне бы он мог погибнуть, как многие, в тех же Синявинских болотах. И тогда бы и к нему на этом воинском памятнике относились слова о светлой памяти, которая вечно жива. И фамилия бы его тут значилась. И цветы бы ему круглый год носили. Все честь по чести. А жив остался — как будто и не было этих пятидесяти лет, с Шурой прожитых, как будто совсем тебя никогда и нигде не было.

Он зябко передергивается, потом быстро отходит, успокаивается.

Месяц уже в небе повис, тонкий и яркий, и все небо в звездах. Пора домой. Над двором его висит сейчас Большая Медведица, а во дворе пахнет березовыми дровами. На крыльце сидит Клава и курит. Пока есть еще нажитое, она будет с ним. А это значит, он не одинок.