Вера и жизнь - страница 16

Ключ к личности Патриарха Пимена – история его жизни, очень непростой. Он стал иноком в 15 лет, монахом – в 17, священником – в 20, руководил церковным хором, был типичным представителем угасавшего религиозного полуподполья 30-х годов – священником без постоянного места служения, паству которого составляли благочестивые тетушки полусвета. Был в заключении и ссылке – историки до сих пор расходятся в версиях, где и когда. Потом пришла война. Сергей Извеков превратился в советского офицера, мало чем отличавшегося от других. Был осужден, лечился от туберкулеза и уже весной 1946 года опять служил как священник. Вскоре стал активным пастырем, но вынужденно менял разные места служения – Муром, Одессу, Ростов-на-Дону, Рязань, Печоры… Затем стал наместником Троице-Сергиевой лавры, а через три года – епископом.

Судя по всему, пережитое Патриархом настолько превосходило любые волнения брежневского времени, что его внутреннее спокойствие уже ничто не могло поколебать. Он, хоть и прошел войну, не был бойцом административного либо идейного фронта. Но чувствовалось: он победил многое и мало чего уже боялся.

Практически всю активную жизнь владыка прожил в Москве. Для иерархов и духовенства конца ХХ века это было редкостью – большинство их, после десятилетий репрессий, было выходцами из той же Украины и из многих российских регионов. Семья будущего митрополита тоже приехала с Тамбовщины, но вырос он все-таки в столице. Знал многих священников, прошедших лагеря, ссылки, гонения. По некоторым сведениям, поддерживал контакты с подпольной «Истинно-Православной Церковью». При этом был искренним патриотом Советского Союза. Много бывал на Западе, однако не восторгался им. Знал цену тамошним улыбкам и советам. Ориентировался на российские традиции, хорошо зная, что духовное, интеллектуальное, культурное наследие нашего народа менее артикулировано, чем греческое или западное, но ничуть не менее богато, продуманно, глубоко.

Создав в Издательском отделе сильную творческую среду, владыка Питирим сохранил независимый русский вектор развития церковной мысли. Это было чрезвычайно важно на фоне того, что Отдел внешних церковных связей – другой интеллектуальный центр тогдашней Русской Церкви – оказался пленен «эмигрантским» и просто западным богословием. Отец Виталий Боровой, а через него – митрополит Никодим, которому протоиерей-интеллектуал писал многие речи, – во многом опирались на труды богословов из числа русских эмигрантов (особенно условных «либералов», основавших Свято-Сергиевский институт в Париже и Свято-Владимирскую семинарию под Нью-Йорком). Затем все больше базировались на документах Католической церкви и Всемирного совета церквей. Практически с тех пор началось новое западное пленение российского богословского и церковно-общественного мышления. Как аксиомы принимались утверждения о том, что Господь милосердно введет в Свое вечное царство нехристиан и неверующих (а это прямо противоречит Евангелию), что разные религии могут быть в определенной мере истинными, что Бог якобы никого не наказывает и не осуждает…

Вся эта линия была выработана православными эмигрантами на Западе ради приспособления к тамошнему идейному мейнстриму. По сути, она глубоко вторична по отношению к протестантской и отчасти католической мысли. Митрополит Питирим без громких деклараций создал всему этому мощный противовес – причем в официальной церковной печати, которую он тогда контролировал. Сегодня эту же работу продолжают многие его ученики – прежде всего владыка Тихон (Шевкунов). Покойный митрополит и его окружение старались переиздавать и анализировать в «Журнале Московской Патриархии» тексты русских святых, известных дореволюционных богословов XIX – ХХ веков, эмигрантских деятелей консервативного направления. Любопытно, что в некоторых церковных СМИ сегодня имена этих людей полностью игнорируются, как игнорировались они в работах сотрудников ОВЦС тридцать лет назад.

Владыка был настоящим «духовным аристократом». При общении с ним ты сразу же поражался его «несоветской» манере держаться и всегдашнему чувству дистанции. Для него было немыслимо появление где бы то ни было в «простонародной» одежде (он носил почти всегда рясу, очень редко подрясник без рясы, совсем редко строгий костюм, зимой – теплую рясу или накидку, никогда – куртку, меховую шапку, рубашку с коротким рукавом, нечерные ботинки или что-то в этом роде). При богослужении он никогда не повышал голоса и не допускал даже тени «спецэффектов» – театрального закатывания глаз, актерских интонаций, оперных речитативов, долгих простираний ниц после земного поклона. Когда «сценическое» поведение в алтаре и на амвоне стало приобретать популярность, некоторые стали говорить: «Питирим служит бледно». Однако для настоящего ценителя православной богослужебной традиции было очевидно: владыка придерживался многовековой православной установки на строгость, мудрость, трезвомыслие, отказ от чувственной взвинченности, от пошлой «душевности», исказившей на том же Западе практику молитвы и богомыслия.