Вера и жизнь - страница 25

Другие ошибки Горбачева думающей молодежью воспринимались более тяжело. На территории СССР начались межнациональные конфликты – в Казахстане, вокруг Нагорного Карабаха, в Ферганской долине. Вскоре под вопросом оказалась целостность страны. Многие из молодых «неформалов» по-прежнему радовались и даже злорадствовали – слишком велика была неприязнь к советскому строю и безбожной верхушке. Некоторые мои друзья откровенно говорили: «Пусть нас хоть американские ракеты разбомбят, лишь бы не было проклятого совка». Те, кто был тогда у власти в стране, с молодежью предпочитали не общаться, а зря. Многое могли бы объяснить, если б захотели.

Окраинный национализм имел и религиозную окраску – в Литве, на Кавказе, на Украине. Святейший Патриарх Кирилл, еще будучи митрополитом, как-то сказал: «Униаты развалили Советский Союз». Казалось бы, сколько было униатов и сколько остальных советских граждан?! Однако посмотрим на ситуацию повнимательнее. В марте 1991 года прошел референдум о судьбе СССР – проголосовало почти 80 % граждан Союза, из них 76 % поддержали сохранение единого государства. Началась разработка нового Союзного договора. Среди республик, его подписавших, наверняка оказалась бы и Украина, если бы не массовые протесты в Киеве, на которые съехались по преимуществу жители трех западных областей – Львовской, Тернопольской и Ивано-Франковской. То есть те самые униаты. Бомба, заложенная в 1596 году, когда под польским влиянием часть православных была присоединена к Риму при сохранении «восточной» обрядности, сработала через четыре с небольшим столетия.

Впрочем, не менее важной причиной для распада единой страны стала попытка захвата власти Государственным комитетом по чрезвычайному положению (ГКЧП). В августе 1991 года я учил английский в Бирмингеме по линии Конференции европейских церквей. Незадолго до этого меня назначили заведующим сектором общественных связей и политического анализа ОВЦС. О произошедшем я узнал от преподавателей, потом из телеэфира. Начал рваться в Москву – приехать не получилось. Соученики из разных стран и педагоги-англичане, конечно, спрашивали о происходившем. Большинство искренне сочувствовало. Даже переживало – ведь рушился послевоенный мир, рушилась ядерная держава. Успокаивал меня только отец Миленко Зебич – священник из сербского прихода, куда я ходил сослужить по воскресеньям и праздникам. После кофе и сливовицы он всегда говорил о России со своеобразными надеждами.

– Слушай, Всеволод, – заговорщически шептал пожилой серб. – У вас, у русских, нет наследника престола. Все, кто есть, – так, седьмая вода на киселе. А у нас есть Александр Карагеоргиевич (имя кронпринца возносилось в этом храме за каждым богослужением. – Прим. авт.). У нас, у сербов, нет атомной бомбы. А у вас есть. Смотри, все очень просто – мы вам царя, вы нам бомбу! И помни: нас, сербов, 250 миллионов. Вместе с вами, с русскими.

Утешало это меня слабо. Из Москвы доносились все более тревожные вести. На смену советской централизованной власти приходил хаос – и понимание этого перекрывало радость от падения безбожного режима.

Вскоре началась охота на ведьм. Демократы начали вести себя вполне по-тоталитарному. В Церкви это выразилось в заговоре против Синода, якобы поддержавшего ГКЧП. Диакон Андрей Кураев, на тот момент ненадолго прорвавшийся в спичрайтеры Патриарха Алексия, дал ему на подпись пару текстов, лоялистских по отношению к Ельцину и его окружению. Потом митрополит Кирилл предложил тексты более сбалансированные – и они тоже были одобрены (как я уже писал, покойный Патриарх в политике разбирался мало и доверял людям, декларировавшим свою компетентность и осведомленность). Вскоре отец Андрей начал раздавать журналистам наброски текстов, обличавших Кирилла и других митрополитов в поддержке ГКЧП. В атмосфере осени 1991 года для светских людей это значило немедленное отстранение от должности. На подобный же процесс в Церкви и был расчет. Мне тогда удалось заполучить один из набросков, а вскоре знакомый журналист публично «слил» Кураева. На этом его молниеносная карьера, по большому счету, закончилась навсегда – к принятию серьезных решений «рискового» манипулятора подпускать уже не решались.