Вера Игнатьевна Мухина - страница 29
Для некоторых эти испытания оказались непосильными. Эмигрировал профессор Алексинский. Старшая сестра Веры Игнатьевны Мария вышла замуж за француза и навсегда уехала из России, поселилась в Будапеште. Уговаривала последовать ее примеру и Веру: на дедовские капиталы — а их еще немало было в рижских банках — можно было безбедно прожить до конца жизни. Но разве дело только в том, чтобы прожить безбедно? Мухиной еще долго придется искать случайных заработков — делать рисунки для конфетных обложек, пояса и шляпы из крашеной рогожи, — но никогда она не выразит сожаления ни о потерянном состоянии, ни о том, что не эмигрировала после революции.
Чтобы не замерзали руки, она рисует в шерстяных перчатках, но мир видится ей светлым, справедливым и прекрасным. Один из ее рисунков называется «Единая трудовая школа» — это взрослые люди, вышедшие в поход за знаниями. Другой — «Индустрия»: овладевшие грамотой рабочие в обеденный перерыв читают газеты.
«Быт был страшен, — писал об этих годах Илья Эренбург, — пша или вобла, лопнувшие трубы канализации, холод, эпидемии. Но я (как и все люди, с которыми я дружил) знал, что народ, победивший интервентов, победит и разруху. Несколько месяцев спустя я сел за свой первый роман. Хулио Хуренито, рассказывая о необычайном городе будущего, стальном, стеклянном и организованном, восклицает: „Так будет! Здесь, в нищей, разоренной России, говорю я об этом, ибо строят не те, у кого избыток камня, а те, кто эти невыносимые камни решается скрепить своей кровью…“»
«Я несказанно счастлив, что дожил до этих дней, — писал патриарх среди художников Поленов. — То, о чем мечтали лучшие люди многих поколений, за что они шли в ссылку, на каторгу, на смерть, совершилось». Кажется, никогда еще художники не жили такой напряженной жизнью. Выставки сменяли друг друга. Всего за два месяца — ноябрь и декабрь 1917 года — в Москве было развернуто двенадцать выставок. «Музы не молчат и среди шума оружия и в буре революции», — отмечали «Русские ведомости».
Вера Игнатьевна часто бывает на вечерах у Людмилы Васильевны Гольд, жены известного педиатра, с ней подружилась еще в студии Синицыной. Угощение то же, что и везде: гнилая картошка, морковный чай, который не становится вкуснее от того, что подается в разноцветных антикварных чашках, зато какие интересные и содержательные ведутся разговоры, какие читаются стихи! Приходил Вячеслав Иванович Иванов, «Вячеслав Великолепный», с трудом снимал с промерзших пальцев рваные перчатки: Вера Игнатьевна хваталась за иголку — торопилась заштопать, а он рассказывал об аполлоновском и дионисовском культе, о менадах, об Изольде, читал сонеты.
Художники чувствовали себя частью народа, и народ становился их аудиторией, взволнованной и благодарной. Еще свистали снаряды, а художники уже открыли двери мастерских.
«И люди вошли в студию, — вспоминал председатель организованного в 1917 году „Союза скульпторов“ С. Т. Коненков (Мухина была членом правления этого общества). — Они с какой-то робостью, изумлением и наивной радостью, может быть, впервые в жизни приобщались к искусству». В 1918 году в Москве открылось около тридцати народных студий, и в них занималось около шести тысяч человек.
С особым чувством вспоминала Вера Игнатьевна о праздниках того времени, об их безоглядном веселье, в котором участвовали и которое помогали создавать художники. К Первому мая в Охотном ряду вырастали фанерные домики, затейливые, яркие, расписанные цветами и букетами. Напоминая о лихой русской ярмарке, они невольно вызывали радостную улыбку и сразу давали зрителю чувство праздника. В центре города кусты и деревья наряжали в разноцветную кисею, внутри кисеи вечерами зажигали лампочки. На Театральной площади стояли сиреневые деревья, в Александровском саду — красные: Владимир Татлин и Аристарх Лентулов раскрашивали стволы из пульверизаторов.
Любовь Попова украшала здание Московского Совета. «Довольно изображать и выявлять! — говорила она. — Пора строить!» Иван Ефимов (в конце двадцатых годов Мухина подружится с ним) выезжал на Красную площадь в разрисованном фургоне, давал кукольное представление: на палубе корабля танцевали две мыши в бальных платьях, начиналась буря, и они, спасая свою шкуру, прыгали в воду; тогда перед ширмами появлялся Ефимов, одетый матросом, и восклицал: «А наш корабль, рукой искусною водим, достигнул пристани и цел и невредим!»