Вернейские грачи - страница 10

— Понятно, — весело сказала она. — Новый птенец прилетел к нам в Гнездо, да? Только как же я возьмусь за него в таком виде? Ведь мне надо бензином отмываться. — Она закричала жалобно: — Корасон, Полина, помогите мне отмыться, полейте меня бензинчиком! Мне надо устроить на жилье нового птенца, а я не хочу его измазать!

Женщина вдруг улыбнулась.

— Ну, госпожа Берто, уж никак нельзя сказать, что вы воспитываете белоручек, — сказала она одобрительно.

Марселина засмеялась, кивнула.

— Да, кажется, никто так и не говорит.

Лолота прошла по дому, погасила все огни. Наступил тот тихий, темный час, о котором Жюжю написал в песне, посвященной Матери:

Теперь было темно даже в кладовой, где Лолота обычно дольше всех сидела за счетами. И только в самом конце коридора, там, где была комната Матери, под дверью лежал тонкий золотистый лучик света, точно положили на порог волшебную палочку. Кто подымет палочку, сможет переступить заколдованный порог и найдет за дверью добрую фею, и фея сделает все, о чем мечтается…

Рамо на секунду замедлил у луча. Но тут же заставил себя постучать.

— Ты, Гюстав? Войди! — отозвался голос Марселины.

Рамо вошел. Был он плечистый, большой, с резкими, грубыми чертами лица, седой, с пронзительными, как у птиц, черными глазами. Смуглая кожа, сверкающие молодые зубы. Не воспитатель детей, а скорее пират, морской разбойник. Грачи прозвали его Тореадором то ли за смуглоту, то ли за рассказы об Испании, где он воевал с фашистами.

Комната Матери самая маленькая в Гнезде. Белые стены. До самого потолка книжные полки, сделанные руками грачей. Смешанный запах сандалового дерева, цветов и еще чего-то неуловимо-прелестного, присущего самой Марселине. Из окон открывается вид на виноградники и пастбища, темные в этот час. На подоконнике зеленеют змеевидные амариллисы и склоняют бархатные колокольцы глоксинии. Цветы — единственная роскошь, которую позволяет себе Марселина.

Все в этой комнате-келье говорит о труде, о размышлении, о чистой, умной жизни. Со стены смотрит на входящих лицо красивого человека с высоким лбом, перечерченным у виска белым шрамом. В Гнезде знают: это Александр Берто, он погиб за Францию, казненный фашистами.

Войдя, Рамо тотчас заметил приколотый у портрета эдельвейс. Его крупные губы чуть дрогнули. Марселина сидела в низком креслице, уже переодетая по-домашнему — в пижаму. В этом одеянии она была похожа на маленького серьезного мальчика.

— Ага, я вижу, ты на сон грядущий опять читаешь свое евангелие, — поддразнил ее Рамо.

Марселина кивнула.

— Понимаешь, каждый раз я нахожу в этой книге что-то новое, — она пододвинула Рамо круглую скамеечку, его обычное «вечернее» место. — Вероятно, если бы у нас с тобой был опыт Макаренко, его глаза… — она вздохнула, не договорив.

— О чем ты? Что тебя тревожит? — с живым участием нагнулся над нею Тореадор.

— Наши старшие… Что из них выйдет? На Клэр, кажется, снова находит «бес». Вчера вдруг набросилась на Сюзанну, накричала на нее, налетела как буря. И все из-за пустяка, из-за Мутона, которого Сюзанна будто бы приучает быть подхалимом — униженно просить у каждого подачки. И при этом град оскорбительных слов: «Ты, видно, и сама такая же, вот и воспитываешь у собаки такие свойства…» Конечно, Сюзон в слезы, за нее вступился Жорж, а тут прибежал Ксавье и сцепился с Жоржем… Словом, вся наша тишина, весь порядок взлетели в воздух.

— Ага, так вот почему мальчишки не разговаривали между собой вчера после обеда и даже ничего не спрашивали у меня, — задумчиво пробормотал Рамо. Он легонько дотронулся до руки Марселины, заглянул ей в глаза: — И все-таки не стоит придавать этому большое значение. Это все вспышки, Марселина, болезни роста.

— И потом увлечение политикой, всеми наболевшими нашими вопросами, — не слушая, продолжала Мать. — Клэр вбила себе в голову узнать во что бы то ни стало, кто предал ее отца гестапо. Сказала мне: «Хоть всю жизнь на это положу, а добьюсь правды и расплачусь с предателем».