Весёлые и грустные странички из новой жизни Саньки М. Часть вторая. - страница 5

Теперь же воспитателей, вернее, воспитательниц, вполне устраивал тот порядок, который мы навели здесь. До этого в колонии творился настоящий беспредел, постоянные мордобои, борьба за власть, обыкновенное издевательство, как бывало, в детдоме. Днём все ходили по струнке, а ночью, после отбоя, дежурный воспитатель запирался в своей комнате, и спокойно там спал, а ребята что хотели, то и делали.

«Откуда у тебя синяки под глазами?»

«Наткнулся ночью на угол кровати».

Когда сюда попал Серёжка Князев, по кличке Князь, всё изменилось. Князь сколотил из бывших бунтарей крепкое боевое ядро, и, в кровавой разборке, победил беспредельщиков.

Бывшие «короли» стали бунтарями, зато «серые» успокоились. Никто их просто так не таскал на расправу, никто не отбирал у них еду, даже посылки ребята приносили нам сами, и мы всё делили, по совести.

Основным делом, которым мы здесь занимались, была учёба.

Утром подъём, зарядка, завтрак, затем в классы, на уроки. Вели уроки у нас гражданские учителя, даже молодые девушки, в присутствии, правда, конвойных, с плёткой и при оружии.

Но это они напрасно. Никто из ребят не осмелился бы обидеть женщину, ребята очень тосковали по мамам, у кого они были.

Учителям у нас нравилось. Платили им хорошо, а такой дисциплины не было ни в одном классе на воле. Когда учительница говорила, даже мухи замирали, не мешая слушать. Ребята старались угодить учительнице, учились не на страх, а на совесть, хотя страх тоже присутствовал, в виде розог за нерадивость.

Но самым худшим наказанием для нас было услышать от учительницы, что она недовольна тобою.

Бывало ведь, что, сменившись с поста дневального, ребята шли работать на кухню, или ещё куда, мало ли работ по хозяйству, и на выполнение «домашнего» задания не оставалось времени. Мне даже приходилось несколько раз просить не ставить им, пока, двойки, объясняя причины.

- Но ведь ты, Милославский, находишь время, чтобы сделать уроки, а Петров, почему, не успевает?

- Простите его, Алла Дмитриевна! Я лично прослежу, чтобы Петров выучил уроки!

Петров, освобождённый от нарядов, учил всё наизусть, и на следующем уроке ответы сыпались из него, как из рога изобилия. Учительница улыбалась, тогда радовался весь класс.

Бунтарей я не выручал. Они сами выбрали себе трудную судьбу, пусть ей и следуют.

Меня выбрали старостой класса, я водил класс, строем на обед, на учёбу, на хозработы. Колька был моим заместителем. Он занимал отряд работой, следил за качеством.

Мне работать было нельзя, я разрабатывал кисти рук, думая о своём будущем.

Честно говоря, мне было непонятно, зачем меня сюда определили? Чем мы, находясь за решёткой, можем принести пользу обществу? Зачем нас учат, если потом расстреляют?

Конечно, когда судья стукнула молотком, она сказала:

- Опасен для общества! Приговаривается к высшей мере наказания: смертной казни через расстрел, с отсрочкой на пятнадцать лет, которые осужденный должен отбывать до исполнения приговора в колонии строгого режима.

Таким я здесь был не один.

Заместитель начальника колонии по воспитательной работе, на «классном часе» рассказывал нам, что такие приговоры частенько отменяются, по истечении срока давности. Для этого судьи специально дают малолетним преступникам максимально возможный срок.

Тем более, зарекомендовав себя с лучшей стороны, можно подать апелляцию, и выйти на свободу с отличной характеристикой примерного гражданина. С паспортом, и маленькой отметочкой в нём.

А я думал, прохаживаясь по территории, что выпускники из колонии нужны нашей великой Родине ещё меньше, чем выпускники детских домов.

Так и потекли наши однообразные, но не скучные дни. Скучать нам не давали, уроки шли без перерыва, хозяйством мы занимались сами, а со временем я выпросил разрешения заниматься спортом на нашем стадионе. Жизнь входила в колею, с той лишь разницей, что я стал отчаянно тосковать по Ниночке. Почему-то только по ней. Котят вспоминал уже с ласковой грустью, папу с мамой из прошлой жизни я увидел, побыл с ними даже две недели, а не одну.

Все остальные друзья… Что ж, с глаз долой, из сердца вон. Даже если бы разрешили писать письма, что я напишу? Что сижу за решёткой, в темнице сырой?