Вёшенское восстание - страница 8
. Телеграмма подобного же содержания была разослана во все местные Советы пограничной зоны.
Для верхне-донцов все эти события были делом далеким и смутным. В хутора доходили неясные слухи о боях под Новочеркасском, под Морозовской, об угрозе немецкого нашествия.
Громом среди ясного неба стала телеграмма из окружного Совета о том, что «положение катастрофическое, необходима всеобщая мобилизация».
«Что за катастрофа? Против кого мобилизация?» – заволновались хуторяне. «Большевики вторглись в округ, режут, грабят и жгут. Дон обещали отдать китайцам», – заявили домовитые, имевшие из станиц «самые последние» новости.
29 апреля немецкие войска заняли станцию Чертково и перерезали Юго-Восточную железную дорогу. Прямая связь Ростова и Новочеркасска с Москвой была прервана. Помимо этого занятием Чертково немцы отрезали от центральной России советские украинские войска, перешедшие донскую границу в районе станции Миллерово. Поэтому некоторые украинские отряды решили пробиваться на север, в Воронежскую губернию, кружным путем, походным порядком через верхнедонские станицы.
Тираспольский отряд 2-й социалистической армии высадился на станции Шептуховка и проселочными дорогами двинулся на северо-восток, надеясь добраться до станции Калач. Путь его лежал через лучшие в округе черноземные земли Мигулинской станицы. Последней весточкой была телеграфная лента: «Я начальник Тираспольского отряда… Мне необходимо срочно получить русских 3-линейных патронов. Невысылка патронов может вызвать серьезные последствия для отряда»[12].
30 апреля председатель Мигулинского станичного Совета И.Ф. Дрынкин получил из хутора Сетраковского телеграмму, что в хутор прибыли на автомобиле шесть квартирьеров, за ними идет полк кавалерии, четыре батареи и пехота.
Незнакомый автомобиль видели у хутора Мрыхина и у самой станицы.
Отставному подъесаулу Ивану Федоровичу Дрынкину было уже за 70. Постоянным местом его обитания был хутор Верхне-Чирский, где в наемной полуразрушенной, разгороженной хате жила его жена и «четверо-пятеро» взрослых детей, не имеющих определенных занятий. Чтобы прокормить всю эту ораву, выход был один – вновь идти на службу. В четырнадцатом году Дрынкин баллотировался в станичные атаманы и собрал большинство голосов, но окружной атаман не утвердил его «по весьма преклонному возрасту…» и как «употребляющему спиртные напитки, оставившим это зло месяцев 6 тому назад, по всей вероятности, благодаря одному – что их достать негде, ввиду прекращения торговли…» В семнадцатом Дрынкин вновь баллотировался в атаманы и, благодаря «демократическим тенденциям», этого поста добился. В марте 1918 г. после долгих оттяжек он «перекрестился» в председатели «Совета».
Прекрасно понимая, что его председательство и атаманство прекратятся, как только красные придут в станицу, «народный избранник» апеллировал «к народу». Нарочные помчались с отчаянным призывом, и к вечеру выборные от ближайших хуторов уже были в Мигулинской. В разгар сбора, когда Дрынкин расписывал грабежи и насилия, чинимые большевиками, была получена вторая телеграмма из хутора Сетраковского о том, что туда «прибыла кавалерия, артиллерия и пехота, ведут себя спокойно, никого не обижают, за все платят».
Какие доводы приводил Дрынкин и что кричали его сторонники – неизвестно. Скорее всего, потрясали телеграммой из центра с приказом о разоружении переходящих границу частей, чтобы предотвратить «войну Дона с немцами». Красноармейцев пытались представить деморализованной массой, опасной даже для советской власти. Истинная подоплека выступления была не ясна даже «старикам», и «после недолгих размышлений сбор единогласно решил предупредить кровавую бойню и разоружить красноармейцев. И для этого было решено объявить всеобщую мобилизацию от 20 до 55 лет»[13]. На что надеялись Дрынкин и пригревшиеся у него под крылом хоперские мятежники, пускаясь на эту авантюру, не понимали впоследствии даже сами белые. «Так вероятно и не выяснится, на что надеялись мигулинцы, вынося такое решение… Неизвестно было… что это за части, каковы у них планы», – писали белогвардейские газеты.