Вешний цвет - страница 14

Бугорки выступают на руках, на спине. Зыбкий холодок пробегает по позвоночнику.

Так измельчать… В двадцать три…

Нет! Конечно! Будет просить, добиваться, чтоб послали на самую дальнюю стройку! Куда угодно. И чем дальше, тем лучше!

Страница перевернута. Белая страничка, на которой еще ничего не написано. А может быть, написано? Надо лишь уметь прочесть? Завтра будет день. Такой, как другие. И за этим днем придут еще. Не останавливаясь.

Сколько же ей еще здесь томиться?

Она может написать ему в Хакассию. Может даже приехать. Так, взглянуть — и ничего больше. Разве не будет рад? Не встретит приветливо? И разве Лена посмотрит косо? Или Машенька? И у них ничего не может быть против нее. Дружба не псевдоним любви! И не синоним любви!

Но почему так грустно… Дождь — дождь — дождь.

Форточка постукивает с равными интервалами о раму. Тревожно звенит жестянка. Ворчит старая подгнившая доска.

Ксена напомнила ему только молодость Лены. И сегодняшнюю Машеньку. А сама она ничего не значит… Пусть!

Хорошо быть даже отраженным светом, если источник чист. Разве мы любим только то, что принадлежит нам? Или может стать нашим? Почему же душа тянется к небу? К далеким горам? К белоснежному кружеву моря на горизонте?

Конечно, есть и другая красота. Красота завоевания, победы.

Ручеек забурлил, вспенился. Войдет ли в русло?

Пусть не входит. Разве плохо, когда он шумит, взметывается, совсем как Ольховка, которую в парке перегородили камни?

Что сказал об этом Чехов? Состояние влюбленности?

Они сидели на скамье, и Сергей Фомич читал Алишера Навои.

Зачем запомнила эти слова? Чтоб потом нести их в себе и никогда от них не избавиться?

Все, все, все наполнено было одним. И смысл приобретало только в одном. Зачем?

Пришла Полина Петровна.

Насмешливо бросила: уезжает, значит? А как же она, Ксена?

Не сразу даже дошло.

Оказывается, «весь санаторий» только и говорит, что о ее романе.

Ксена заплакала.

Бежать! Бежать! Как можно скорее… Как они смеют! Слезы текли и текли. И подушка стала горячей, словно компресс.

Но правда способна пробиться сквозь любую толщу зла. Дело во времени.

А здесь и времени не понадобилось.

Полина Петровна села к ней на постель. Гладила по руке, по голове. Просила прошения.

Утешения тоже могут порой оскорблять.

А знает ли Ксена, что Сергей Фомич уезжает досрочно? Ему еще осталась неделя?

Ксена села. Смотрела долго ей в лицо.

Пробуждаются не только от тяжелого сна… Так вот что это значит… Не поверил в ее силы… Хотел оградить ее. Чтоб не чернили?..

Еле дождалась рассвета. Но не вышла из дому: стояла на балконе.

Человек в плаще пронес чемодан к автобусу. Кажется, еще кто-то уезжал.

Потом загрохотал мотор. И от этого у нее чуть не оборвалось сердце. Разве можно так грохотать!

Но и грохот затих. Он был уже где-то за оградой санатория.

Накрапывал мелкий-премелкий дождь. Одинокий скворец сидел на самой высокой сосне и пел, не обращая внимания на непогоду.

Все жило, дышало утратой.

Посыпанные гравием дорожки. — Не сохранились ли следы?

Старое дерево, в дупло которого лежала кожура от мандарин. Нет ли там хоть крохотной записки?

И робкая, очень зеленая трава, закрасившая газоны. И дождик, который в эту минуту падал на обоих… Автобус ушел на вокзал. Вот рубчатый след от шин. Но поезд, возможно, не отправился. Она успеет. Могла бы успеть.

Только — зачем?

Пробуждаются и от радостного сна. Правда — лишь хорошие, честные люди.

Она села на сырую скамью. В один из дней они здесь сидели. Чего-то ждала. Еще не все было кончено.

Тяжело оставаться. Куда бы ни посмотрела — памятки. Здесь. И в городе. И в парке.

А вот вернулся автобус. Привез новеньких. Да, конечно, так должно быть. Санаторий — жизнь: одни уходят, другие приходят.

Она стоит возле машины. Шофер что-то исправляет, подняв капот. Потом встретился с ней глазами. Зашел в кабину. Вернулся. Она смотрит ему в руку. Нет… Никакой записки…

Дождик не утихает. Пусть идет еще и еще. И далеко. Мягкий, ласковый дождь, соединяющий людей.

То место в столовой никем не занято.

И это — правильно! Разве можно его занять?

Машинально что-то ела, как в день приезда, и не замечала соседей. Человек с бледным лицом, макаронными пальцами и паутинными волосами острил, и никто не смеялся. Благодушно-безразличный человек просматривал книгу. Больная раком души женщина готовилась взорваться от злости.