Ветер и дождь - страница 15

О вшах люди говорили без всякого стеснения, с улыбками и веселым смехом.

Некоторое время печурка только дымила. Но вскоре дрова разгорелись и в комнате стало заметно теплее. Войдя в примарию, я сразу же снял свое кожаное пальто и повесил его на гвоздь. Теперь я подставлял огню то спину, то бока, чтобы одежда на мне несколько пообсохла. То же самое делал Орош. Только Цигэнуш продолжал лежать неподвижно на столе и изредка стонал. Гынжи сняли с него все, что смогли, и завернули раненого в длинный тулуп. Под голову вместо подушки они подложили ему несколько папок с бумагами примарии.

Но вот появился наконец и санитар Резя. Это был светловолосый парень с непомерно длинными и закрученными кверху усами; такие усы носят теперь, пожалуй, только старики, побывавшие на военной службе лет сорок назад. Резя подошел к раненому и весело сказал:

— Ну-ка покажи, товарищ, где тебе сделали дырочку?

Распахнув тулуп, в который был завернут Цигэнуш, санитар обнажил рану и принялся ее ощупывать. Раненый заморгал и стиснул зубы, следя за движением руки санитара.

Резя продолжал говорить, но уже другим тоном:

— Тяжелый удар… Плохой удар… Пуля осталась в колене… Ясное дело: хирург мог бы ее вытащить в два счета… Так ведь то хирург…

Я спросил:

— Неужели ты не можешь ему помочь?

— И мы можем… очень даже можем… Но у меня нет ни бинта, ни ваты… Нет и чистого спирта… Только полотенце имеется. Жена отдала — последнее… Вот если бы, к примеру, достать хоть чистого керосину, чтобы промыть рану… Хотя небось уже и поздно ее промывать. Смотрите, сколько тут грязи… Но может, ему повезет…

Все молчали, слушая эти рассуждения. Судя по выражению лиц слушателей, я понимал, что они ничем не могут помочь. Только примарь был деятельным человеком — он пошептался с одним из Гынжей, тот куда-то ушел, но довольно быстро вернулся с бутылкой, на дне которой еще оставалось немного керосина. И санитар принялся обрабатывать рану. Почистив ее, он перевязал колено Цигэнуша своим полотенцем. Было похоже на то, что ему все же удалось остановить кровотечение. Закончив работу, санитар спросил больного важным тоном, подражая настоящему врачу:

— Теперь вы чувствуете себя лучше, товарищ?

Цигэнуш сделал усилие и изобразил на своем лице улыбку.

— Как недорезанная собака в телеге…

Почти все Гынжи, которые встретили нас в лесу и потом привезли в Урлэвынт, понемногу разошлись по домам. Два-три человека остались охранять примарию. Один из этих людей принес нам поесть. Он объяснил, что живет рядом.

— Спасибо, — сказали мы, принимая из его рук чугунок с пареным горохом и круг холодной мамалыги. — Может, ты захватил и тарелки?

— А как же! Вот тарелка и три ложки.

— Спасибо за все.

Сначала мы накормили Цигэнуша. Потом набросились на еду сами. Мамалыга была горьковатой и черствой, но горох оказался сладким и вкусным.

— Вы уж извините за бедное угощение, — сказал примарь. — Война… Засуха… Голодуха… Эхма!.. Тяжело нам, товарищи… Вы даже себе и не представляете, как тяжело… Бедность нас совсем заела…

Мне не понравился его жалобный тон, и я сказал:

— Все это нам известно, товарищ примарь. Хорошо известно. Так что нечего вам повторять то, что уже известно…

Примарь внезапно преобразился. Гордо подняв голову, он сказал довольно резко:

— Не мешает вам послушать еще раз… А ежели вам не нравится, когда люди говорят о своих горестях, зачем же вы занялись политикой? Зачем пожаловали к нам выпрашивать наши голоса?

На это возразить было нечего. И я смолчал.

Уходя, примарь вспомнил о мертвых, оставшихся в лесу, и распорядился, чтобы к утру была послана за ними повозка. Я вдруг подумал: «А если б я был на месте тех убитых, если бы не они, а я умер в лесу, примарь вспомнил бы и обо мне?»

— А собрание, — сказал примарь, уходя, — состоится в школе в семь утра.

— Не слишком ли рано? — спросил Орош.

— Нет, — ответил примарь. — Семь утра — самое подходящее время.

Когда все разошлись, в комнате, кроме нас, остался только санитар Резя. Оказалось, что он побывал на всех фронтах — сначала на востоке, потом и на западе. Удивительно, как он сохранил свежесть лица. Его нежное и веселое лицо напоминало персик.