Ветер над островами - страница 39

– Шлюп, – ответила Вера. – Видишь, какой он широкий и развалистый в миделе? Если бы он был у́же и нос острее, то была бы яхта. Да, и у яхты водоизмещение поменьше, с грузом они не ходят. Корпус узкий, нос острый, а у шлюпа – все как у земляной шаланды.

– А как они ходят? – уточнил я. – Ну яхты я имею в виду.

– Пакетботами и почтовыми судами, – ответила девочка. – Иногда пассажиров берут, если место есть. И у церковной стражи посыльные яхты есть, но на тех еще и по две пушки.

Вот как… еще интересная деталька, не забыть бы расспросить. Пушек я пока не видел, к слову.

– А «Закатная чайка» – шхуна? – уточнил я.

– Шхуна, – кивнула девочка. – Шхуны у тех купцов, которые далеко ходят, а груза возят не так чтобы слишком много. Зато идут быстро. А вон там, видишь? В конце пирса?

Ее маленькая ладонь указала на двухмачтовое грузовое судно, явно не скоростное, широкое, с высокими бортами и наверняка – с объемистым трюмным чревом.

– Толстяк какой, – усмехнулся я.

– Верно, – скупо улыбнулась на комментарий девочка. – Это лихтер. На них ходят те, кому спешить некуда, а груза берут много. И с ним небольшая команда может управляться, так что купцы такие любят строить. Такой лихтер везет груза как две наших «Чайки».

Как я понял, на этом список строящихся здесь судов и исчерпался, если не считать всевозможных рыбацких баркасов, шаланд, шлюпок с судов и крошечных вертких тузиков, скопление которых вплотную примыкало к рыбному рынку.

Так мы прошли шесть капитальных каменных причалов, далеко отходящих от набережной, и добрались до последнего, седьмого, в самом конце которого и пришвартовалась «Закатная чайка». С борта на причал были переброшены узкие дощатые сходни с канатными леерами.

Палуба немаленькой, в общем, шхуны с такого расстояния показалась тесноватой, ее среднюю часть занимала невысокая надстройка ходовой рубки. Сама тиковая палуба была выскоблена и пропиталась морской солью до белизны. На самом носу, равно как и на корме, стояли две металлические треноги, мощные и тяжелые, назначения которых я так и не понял.

За надстройкой, у самой полукруглой кормы с далеко выдающимся назад ахтерштевнем, у поднятой двойной крышки большого люка, рядом с которым возвышались невысокие изогнутые трубы, сидел на корточках голый по пояс загорелый человек в грубых холщовых портках, застегивающихся на боку с захлестом, как у всех нормальных моряков, и со всклокоченной седоватой бородой. Руки у него были измазаны по локоть в машинном масле, босые пятки по цвету соперничали со смолой, а сам он коротким широким ножом, похожим на сапожный, сдирал резиновую прокладку с какой-то металлической детали. Длинные седые волосы были забраны на затылке в хвост, перехваченный кожаным шнурком, на шее висел простой латунный крестик.

Человек поднял голову, услышав наши шаги, внимательно посмотрел на Веру светлыми, словно выцветшими на солнце глазами в окружении частых морщин, дождался, когда мы подойдем ближе, и лишь затем спросил:

– Что случилось? Где все?

– Погибли все, дядя Ваня. Никого не осталось, – сказала Вера и заплакала – в первый раз с похорон отца.

Уже день клонился к вечеру, когда Вера закончила свою историю. Иван-моторист слушал внимательно, часто переспрашивал и уточнял. Рассказ про меня принял на веру вроде бы. Пока Вера рассказывала, он вскипятил чайник, молча поставил перед нами на палубе три кружки с ароматным чаем, а к нему выложил полупрозрачную сахарную голову со щипцами.

Мы с Верой пили чай внакладку, а Иван – вприкуску, да еще и из блюдечка.

– Дядя Ваня, – вдруг спросила Вера, когда разговор к концу подошел, – а где Игнатий?

Иван поморщился слегка и не успел ничего ответить, как Вера спросила:

– Опять запил, да?

– Ну не знаю пока, – ответил Иван. – Вчера днем он в город пошел, а с вечера я его с двумя мужиками какими-то на пирсе видел. И совсем пьяными не показались. Но выпивши был, не без того.

– Опять, – вздохнула Вера и обернулась ко мне: – Сколько отец ругался, сколько его рассчитать грозил! Только второго такого шкипера, как Игнатий, и нет, наверное, поэтому и прощал всегда.