Ветер в твои паруса - страница 14
Глупая, глупая… Ты ведь земной человек с горячей кровью, ты читаешь умные книги, ты ведь знаешь, что любить надо реальность, данную нам в ощущении.
Реальностью был Алексей. Его и надо любить.
А еще у нее был Венька. Он быстро вырос и быстро улетел. Он так и не смог взять ее с собой.
В детстве он иногда подтрунивал над ней, говорил, что у нее слишком красивые глаза, а это банально — иметь сестру с красивыми глазами, тем более что в них нет ничего, кроме ожидания манны небесной.
— Вся жизнь — ожидание счастья, — важно отвечала Нина.
— Ты хочешь сказать — борьба за счастье, — поправлял Веня. — Или не так?
Нина читала стихи:
— Скрипнут? — переспрашивал Веня. — В смысле — врата судьбы откроются? Ну что ж, может, и так. Только ведь там есть и такие строки:
Вот так надо ждать, голубая моя душа, в брызгах и пене. И надо уметь видеть. И слышать. Человек, который в ракушке видит только перламутровую пуговицу, — трудный человек. А тот, кто слышит в ней только шум морской волны, тот, по-моему, еще трудней… Надо быть сложным, а жить просто. Любить трудности, а жить легко.
Жить легко… Эх ты, Венька, рыцарь мечты! Жить легко — это по-твоему значило жить так, чтобы некогда было остановиться и отдышаться. А жить просто в твоем понимании означало делать то, что ты обязан делать в жизни: ты обязан был летать, и ты летал. Ты обязан быть честным и мужественным, и ты был таким.
Ты смеялся надо мной, а сам постоянно был в ожидании, говорил, что лучший день тот, что еще не прожит, а лучшие дороги те, что еще предстоит пройти. И разве не ты поселил во мне веру, что человек просто не имеет права жить тускло и скучно, ото дня ко дню. «Да, конечно, жизнь — это форма существования белковых тел, — соглашался ты, — но ведь и амеба — тоже жизнь…»
Абы какой жизни ты не хотел. Помнишь?.. Нет, это лучше не вспоминать, хотя до конца дней будет слышаться ей та звонкая тишина, что наступила вдруг на летном поле Тушинского аэродрома, когда у самой земли погас парашют Вени; будет слышаться его шепот: «Не беда, сестренка, перезимуем, ты лучше посмотри, чтобы мать не перепугали», и ее собственный крик, от которого она захлебнулась и оглохла; будут видеться ей глаза хирурга, обещавшего, что до утра Веня не умрет, а может быть, протянет еще сутки или двое.
После того как Веня прошел комиссию и его вернули в училище, после того, как врачи решили, что произошло чудо, он сказал ей однажды — это было в Крыму, в крошечном ресторане на горе — он сказал ей тогда, что пусть кто угодно считает его выздоровление подарком судьбы, он-то знает, что это чудо сотворила она. Своей верой в него.
— Мы оба должны прожить очень хорошую жизнь, — сказал он ей. — Понимаешь? Хорошую. Должны быть счастливы. Это обязательно. Но это трудно… Видишь… — Он поднял голову и в упор посмотрел на солнце. Зрачки его стали совсем маленькими.
Она испугалась.
— Перестань! Нельзя же так… Ты испортишь глаза.
— Нет, не испорчу. Я давно приучаю себя смотреть на солнце. Это нужно летчику. И это нужно каждому человеку. Так же, как умение идти против ветра, плыть против течения.
И еще он сказал тогда:
— Я хочу, чтобы человек, которого ты полюбишь, мог бы стать моим другом. Иначе мне будет обидно.
Ну это просто так, конечно. В шутку…
После смерти Вени она жила словно в вакууме. Слишком многое и в прошлом и в будущем было связано у нее с братом. И то, что он летает над океаном, пишет ей смешные, веселые письма, зовет на птичьи базары Зеленой косы и на мыс Кюэль, где висит их колокол; и то, что он ищет живого ихтиозавра и не боится смотреть на солнце, и даже то, что он любит Надю, — все это было для нее как бы гарантией, что она ничего не придумала, все действительно сбудется так же, как сбылось у Веньки, и очень скоро, может быть, завтра…
Может быть, завтра придет к ней ее любовь.
Венька был тем золотым запасом, который обеспечивал ее веру. Теперь ничего этого нет. Наступило отрезвление. Детские сказки, девичий бред — ну сколько же можно, действительно, слышать в морской ракушке, в куске известняка шум лазурного моря?