Вьетнамский кошмар: моментальные снимки - страница 13

Работа приносила восемьдесят долларов в неделю — сколько и моя журналистика, а работать приходилось всего сорок часов в неделю.

Со временем я подружился с несколькими хиппи и своим соседом по комнате, англичанином по имени Роберт Тимоти Джон Холмс, который представился «битником и изготовителем сандалий, реликтом 50-х» и который лично знал известных писателей «Разбитого поколения» Джека Керуака и Аллена Гинзберга ещё по Беркли, где и получил степень бакалавра философии Калифоринийского университета.

Следует сказать, что в середине 60-х каждый, кто хоть что-нибудь из себя представлял, скитался по дорогам в поисках правды, лучшей доли да и самой Америки — молодые богемные писатели со всей страны: от Биг-Сура, штат Калифорния, до Гринвич-Вилидж, штат Нью-Йорк; хиппи, бросившие Нью-Йоркский университет, Корнелл и прочие колледжи, чтобы колесить по стране в товарняках с гитарами и картонными чемоданами, набитыми поэзией, балладами и песнями протеста, с болтающимися на шее кожаными мешочками с травкой и с пригоршнями ЛСД в карманах синих джинсовых курток.

С Тимом я познакомился через час по приезде в Аспен. Был обеденный перерыв; одетый в грязную рабочую робу, он сидел на крыльце ночлежки под названием «Чердак», поставив ногу на деревянную колоду и извлекая разухабистую версию «Весёлой мамаши» из большой девятиструнной гитары. Густые длинные рыжие волосы рассыпались по спине львиной гривой, а борода напоминала лоскут огненной щетины и придавала его подбородку вид квадратной гранитной плиты.

Он женился в восемнадцать лет, развёлся в девятнадцать; снова женился в двадцать и развёлся через год. Он жил быстро и трудно, ему было всего двадцать шесть лет, но выглядел он гораздо старше, и я поймал себя на мысли, что хотел бы познакомиться с ним тогда, когда он был молод. Он говорил, что предпочитает марихуану сигаретам, дешёвое вино коньяку и любит горячих женщин. Он был помешан на горячих женщинах, тот ещё чудак…

Плотник по образованию, музыкант по профессии, бродяга по жизни, — так он рекомендовался мне. Его обед был разложен на полу возле колоды: сухая колбаса, несколько ломтиков ржаного хлеба, кусок сыра и бутылка токайского вина, которое он потягивал между куплетами.

«Ну, вот я еду…шляпа в руке, я ищу женщину без мужа…тра-ля-ля…ВЕЛЁЛАЯ МАМАША… давай повеселимся», — отрыгивал он между глотками.

Я спросил, не сдаётся ли комната. Он отвёл меня к хозяину «Чердака», и я скоренько устроился: мы с Тимом будем жить в одной комнате. Она была довольно примечательна своей грязью и клопами. В одном углу валялся вонючий, заляпанный спермой спальный мешок Тима, в другом — куча яблочных огрызков и три пустые банки из-под тушёных бобов. Никакого отопления за исключением печурки в гостиной. Единственная лампочка свешивалась на проводе из дыры в потолке; обои на стенах были в пятнах там и сям, и весь дом потихоньку разваливался.

В комнате по соседству жил человек по имени Артур, когда-то преподававший историю в Йейле, а ныне просто старый алкоголик на кочерге бoльшую часть времени. Днём он катался на велосипеде по Аспену, но так как был перманентно пьян, то всё время падал и весь был в ссадинах и ушибах, которые, казалось, никогда не заживали.

Мать Артура была зверски убита за двадцать лет до того, убийца не понёс никакого наказания, и Артур не смог это вынести.

По утрам за кухонным столом он читал вслух Библию и страдал от похмелья после вчерашнего.

Как-то раз ему показалось, что я убийца его матери, он схватил нож и погнался за мной. Я спрятался в ванной; Артур, истерично визжа, забарабанил кулаками в дверь, потом стал тыкать в неё ножом.

— Ты убил мою мать, урод, я разрежу тебя на маленькие кусочки!

Наконец он отключился; я вышел, перешагнул через него и отправился с Тимом на работу. Вот такой был Артур, но мы к нему привыкли.

А наверху жила девчонка, которая не вылезала из постели, развлекая ухажёров. Звали её Сюзанна, и когда, раскуриваясь косячками по ночам, я узнал её поближе, она мне даже понравилась. Она была из Лос-Анджелеса и быстро отключалась. Но мы все потом приходили в себя от кайфа — да, это были 60-е…