Ветры Босфора - страница 28

Он замолчал и стал тереть лбом о палец полусжатой в кулак правой руки. Молчал так долго и был таким отрешенным, что Казарскому показалось, что он забыт гостем.

Гость встрепенулся.

- Я могу показаться вам сумасшедшим, простите!… Так вот, у отца недостача. Отец продал дом в Севастополе. Перезаложил все векселя. Я знаю, его не посадят. Такие, как он, не сидят. Его беспокоите только вы и та бумага. - Он захрипел. - Меня она тоже беспокоит. Я хочу знать, что вы собираетесь предпринять?

Казарский подумал с минуту.

- Зачем вам? - спросил он.

- Если по флоту вдруг пойдут разговоры - а они пойдут, я знаю - от меня отвернутся все. Отречется даже мой командир господин Скаловский, которого я тоже уважаю как человека чести и долга. Мне не останется ничего, как подать в отставку… Уйти с флота, когда флот воюет… - Кадык его заплясал, прыгая над воротничком.

- Я слушаю… - повторил Казарский и опустил глаза, разглядывая свои колени.

- Я вас ни о чем не прошу, - хрипло продолжал Артамонов- младший. - Только, Бога ради, откройте мне свои намерения.

Судьба человека непредсказуема. Так недавно все в жизни Казарского могло поломаться всего от того, что главному шкиперу было жаль какой-то краски на борт старого транспорта. А теперь он сам стал хозяином судьбы лейтенанта с «Пармена». Дай он ход той бумаге… Старый Артамонов уцелеет. Тот, как генерал Голенищев-Кутузов, прикажет себе:

- Начинай сначала.

На любых дрожжах в рост пойдет.

А сын его, ни к чему не причастный, сломается. Тонок. Нервен… Такие свой суд в себе носят.

Казарский посидел, молча, раздумывая… Поднялся… Подошел к шкафу с секретом. Нажал на кнопку с боку. Крышка бюро собралась в гармошку, утонула в пазу. Вынул синюю бумагу, рифленую рисунком. Сгущались сумерки. Казарский подошел к столу, зажег две свечи в подсвечнике. Показал лейтенанту:

- Узнаете руку вашего батюшки?

- Узнаю.

Казарский поднес бумагу к огню. Плотная, она загорелась не сразу. Почернел угол. Бумага занялась пламенем. Осыпалась пеплом на металлический поднос.

«На похоронах - не пляшу».

Лейтенант долго и сердечно тряс ему руку. Потом выскочил из комнаты. Пробежал по хозяйской половине, словно за ним гнались.

Сабля застучала опять о стулья, о косяки дверей.

Его лицо внезапно забелело уже в полных сумерках в раскрытом в вечер низком окне.

- Простите! - вскричал он нервно.

«Что еще?»

- Простите! Я вас не поздравил!

- С чем?

- Как - с чем? Вы не знаете?… Вы - капитан-лейтенант. И вы - командир брига «Меркурий»…

- Откуда у вас такие сведения? - обессиливая, тоже теряя голос, спросил Казарский.

Оказалось, эскадра уже знала об этом. Стройников - командир «Рафаила». Казарский - командир «Меркурия». Он, Казарский, с «Владимиром». Стройников - с «Анной»!

Командир эскадры капитан I ранга Скаловский принес новость, вернувшись с совещания у адмирала Грейга.

….

Шкипер Артамонов на долгие годы исчез из жизни Казарского.

Но не навсегда.

Из «ОБЩЕГО МОРСКОГО СПИСКА»

1828 г. Произведен в капитан-лейтенанты за отличие, оказанное при взятии Анапы; и награжден золотою саблею «За храбрость» за отличие, оказанное при взятии Варны.

Из «ОБЩЕГО МОРСКОГО СПИСКА»

1828 г. Командуя бригом «Меркурий», плавал у румелийских берегов до Константинопольского пролива; за взятие в плен у Суджук-Кале турецкого транспортного судна с десантом до 300 человек с тремя знаменами награжден орденом Св. Анны 2 степ. Произведен в капитаны II ранга.

Лето, осень, зима 1828-го года прошли в походах. Пришел год 1829-ый. Русско-турецкая война продолжалась.

Рано, в середине февраля, обманутый ненадежным теплом, зацвел дурашка-миндаль. Холода приходят в Крым не по календарю, не в декабре или январе, а тогда, когда ледоход сдвинет глыбы льда в реках, погонит их колючим сквозным норд-остом к югу. Но пока север еще укутан снегами, там на гребешках сугробов жесткий наст. И Крым живет сам по себе. Снег, обрадовав глаз, выпадет, мягкий, пушистый. Полежит день-два. И обессилит. Скомкается в ноздреватые, грязные кучки. Из-под него островками проступит сырая земля, на ней слежавшиеся настилы прошлогодней листвы. И местами проглянет, засмеется зеленая, изумрудная травка, пробившаяся еще осенью, ожившая.