Вихря - страница 2

Ну так вот… раз как встали на берегу лагерем — а по ту пору сквозь лес плыли, ни пешему, ни на конях не пройти — зовет меня сам князь (а я-то уж тогда над полусотней начальствовал) да говорит: нужно, мол, моим молодцам вперёд войска уйти, путь разведать. Приказ важный, правильный — вдруг засада разбойничья или вражья? Не дело всему-то войску в неё угодить.

Так вот и оказались мы на трёх ладьях впереди прочих. В лагере пока передышка: они и коней выгуливают, и суденышки свои утлые латают, где прореха какая. Так что мы далече уж от них ушли. Идут лодки — вода спокойная, только мелкая рябь пробегает. И солнце жарить перестало. Благодать. А вечером мы к берегу пристали, чтобы, значит, ночь скоротать, да утром дальше пуститься. Шатер раскинули, костры, как водится, зажгли, похлебки горячей сварить… глядь — три бочки браги схватили из личных княжеских припасов. Видно, случайно. Ну, мы порядок знали: хмельное — в сторону, и стали на ночлег устраиваться.

Лес по берегу темный, незнакомый, с виду — нехоженый. Ребята круг лагеря порыскали — а были у нас и такие, что испокон по лесам шастали, охотой промышляли — то же сказали: нет тут разбойников, вообще людей нет.

Мои ратники отужинали и спать полегли. Одни дозорные остались.

Только поспать-то мне не дали в ту ночь. Не разоспался еще, как будит меня дозорный — чернявый такой, суетной, меж собой мы его Жуком прозывали, а имени я теперь и не вспомню. Трясет за плечо, на реку указывает, а сам пальцем грозит, молчи, мол, воевода. Я сперва глянул: луна светит, вода плещет, ночь как ночь — выругать шутника хотел, а потом пригляделся получше и только рот разинул. Слетелись к берегу птицы, крупные, черные, ровно вороны, поодаль от стана нашего широким кругом на поляне расселись и начали перьями трясти. А перья-то с них посыпались, в стороны полетели… и сами они выросли, поднялись. И вот уж не птицы, а молодцы на поляне, собой статные и при оружии — кольчуги серебром играют, у одних за спиной луки белеют да полны тулы стрелами щетинятся, у других — мечи на поясе. А после в середку круга иная птица слетела, поменьше и ровно серая. Сесть не успела, обернулась девой юной, да такой красавицей, что и в сказках нечасто поминается.

Жук-то мой, храбрец-вояка, перетрусил:

— Что ж это такое, воевода? — шепчет. — Нечисть на нашу погибель пожаловала или птицы райские с добрыми вестями?

— Вот у них мы и спросим, — говорю, а сам навстречу поднимаюсь.

Но тут дева меня увидела, уставилась глазищами… а глаза у нее и не темные, но жгут жарче огня; и не светлые — но до костей промораживают. Я пока ей в очи-то глядел, не заметил, как она близко подошла: глазищи — зелень, косы — медь. Платье на ней, что вода струится, насквозь светится, а под ним — нагая, бесстыдница… И вороны ее ни на шаг не отстают.

— Будь здоров, Богдан-воин, — молвила девица. — Как спится тебе на сырой земле, на росистых травах? Не жестко ли, не холодно?

Я, хоть и оробел сперва, а не растерялся.

— И тебе блага, дева-птица, — отвечаю. — Жестко спать мы, княжьи люди, привычные, а вот красы такой прежде видеть не доводилось. Да и чудно мне: ты меня по имени величаешь, а я твоего не ведаю. Кто ты будешь, гостья? И кто эти молодцы — твои ль они, или ты — их?

— Гостья? — рассмеялась она, словно зимний родник по наледи зазвенел. — Не я тут в гостях, Богдан-воин, а ты непрошеным явился! Молодцы эти — лесного государя стража, сама я — дочь его младшая, любимая. А имени моего знать тебе не надобно — много власти заберешь.

Тут Жук мой совсем от страха потерялся. Бухнулся девице чудной в ноги, подол в лапищи сгреб и запричитал:

— Матушка-государыня! Не погуби! Не со злом мы в угодья твои сунулись — мы Миройку-злодея воевать идем, а в лесах нам и нужды нет!..

И так кричал, паршивец, что весь стан перебудил. Начали мои ратники глаза тереть да озираться.

А царевна лесная только смеется:

— Да зачем мне губить тебя, дурачок! Я проведать пришла. Нечасто в наши дебри люди захаживают, а тут вы на ладьях. Вот и захотелось мне глянуть — каковы?

Тут уж я не упустил… что, рыжая, не веришь? А вот зря ты не веришь — дядька Богдан тебе не тот врун, что в нашем ручье говорящего осетра поймал. Как было, так все и сказываю.