Вилла «Инкогнито» - страница 8
Оплакивал ли Тануки личную утрату? Или болезненно реагировал на факты убиения младенцев вообще (между тем эта практика весьма распространена в отдельных районах Азии)? И что было в этом от обычного любопытства: какие такие детки могли появиться в результате межвидового спаривания? Этого мы не узнаем никогда. Даже если это было главным образом любопытство, не следует его осуждать, ибо любопытство, а в особенности интеллектуальная пытливость – это то, что отличает истинно живых от тех, кто лишь проживает жизнь. Во всяком случае, если речь идет о людях.
Что бы ни определяло печаль барсука, предавался он ей всего неделю. И одним ясным октябрьским утром приступил к действию. Расправив сухожилия, размяв мышцы, потрещав суставами и похрустев костями – от этой телесной какофонии все окрестные мышки, кролики и птички бросились врассыпную, – он вновь принял человеческий облик и отправился уже по главной дороге назад в Киото.
Тук-тук!
– Кто там?
Не успел Тануки ответить, как ворота приоткрылись, и показалось личико Михо. Она озадаченно уставилась на него.
– Прошу прощения, господин, но это ворота для торговцев. – Очевидно, люди в богатых кимоно (его Тануки стянул с бельевой веревки у одного зажиточного дома) никогда не подходили к задним воротам монастыря. – Чем я могу…
– Да я это. Я Самый.
Голос у Тануки был как будто ржавыми крышками от кастрюль скребли по сухому песку. Михо не могла сообразить, откуда ей знаком этот голос, и уж никак не могла соотнести его с щеголеватым, хоть и слегка потрепанным господином, стоявшим перед ней.
– Да я это, черт подери! Твой совратитель.
У Михо в голове замигала лампочка. А может, бумажный фонарик.
– Батюшки! Тануки-сан? Опять проделали фокус с превращением? – Почему-то, разговаривая с Тануки в человеческом обличье, она смущалась, как если бы настоятель, сидя в отхожем месте, читал ей сутры. Однако пригласила его зайти.
И настоятель, и монахи всем скопом отправились на рассвете в горы полюбоваться на палую листву, как делали каждый год. Тануки наверняка повстречал их на дороге. Михо и трех юных послушников оставили охранять монастырь; едва закончив утренние дзадзен,[7] мальчишки, воспользовавшись свободой, укатили в город на представление театра Кабуки. Тануки с Михо оказались в монастыре одни.
Зная наклонности Тануки и догадываясь о чувствительности Михо, читатель может в пределах допустимого представить, что творилось там вечером и ночью. И вот что удивительно: Михо наотрез отказывалась от интимного общения с Тануки, отказывалась есть, пить, плясать и развлекаться, пока он не потянется, не похрустит, не потрещит и не превратится снова в барсука.
Тануки ее требование удивило, но и растрогало – насколько он вообще мог растрогаться.
– Подлинный злодей всегда предпочтительнее поддельного героя, – объяснила Михо свой каприз.
Безусловно, странность ее предпочтений имела куда более сложную психологическую подоплеку, однако она не стала вдаваться в подробности.
Тануки же решил, что это очередная тупая сентенция из дзен-буддизма, однако счел ее комплиментом и окончательно убедился в том, что поступил мудро, выбрав из всех женщин именно ее для… для осуществления своей цели.
Пла-бонга, плa-бонга. Этот звук – громкий, энергичный и гулкий – разносился по всему монастырю и окрестностям. Пла-бонга, пла-бонга. На многие мили вокруг. То его лапы колотили по пузу, отбивая ритм, под который наша парочка кружилась по двору; то его здоровенный тугой живот бился о ее плоский, когда они… Пла-бонга, пла-бонга. В ней было пять футов три дюйма роста, он же был на добрых пару футов короче, однако как-то ухитрялся… Пла-бонга, пла-бонга. Жители соседних деревень мрачно переглядывались и говорили:
– Зима, видать, будет суровая. Тануки в город потянулись.
Монастырь сиял и светился издалека, но этого окрестные жители с барабанным боем никак не связывали. На футоне Михо, на каменном полу в умывальне, на татами перед алтарем, на низеньких столиках и на кипарисовом комоде поблескивали лужицы – и не только от пролитого сакэ.