Виза - страница 5

здешних книг, издаваемых там,

поживи хоть немного растеньем,

соответствуя юным летам.

Друг, опомнись, дурные примеры

занимают участок мозгов,

где хранишь ты, как символы веры,

пять фамилий народных врагов.

* * *

Где я вычитал это призванье

и с какого я взял потолка,

что небесно моё дарованье,

что ведома оттуда рука,

что я вижу и, главное, слышу

Космос сквозь оболочку Земли.

Мне сказали: «Займи эту нишу», —

двое в белом. И быстро ушли.

Детский сон мой, придуманный позже,

впрочем, как и всё детство моё,

в оправдание строчки... О боже,

никогда мне не вспомнить её,

первой строчки, начала обмана,

жертвой коего стал и стою

перед вами я, папа и мама.

Пропустите урода в семью.

* * *

Жаль, обморожены корни волос,

вышел — попал в молоко.

В прошлый, Отечество спасший, мороз

я ещё был далеко.

За семь морей от окрестных лесов,

от коммуналки отца,

смутно врубаясь из люльки Весов

в культ Кровяного Тельца.

Семеро душ от еврейской семьи,

сколько от русской — бог весть,

но уцелевшие корни твои

тоже считают: Бог есть.

Кровь ли чужая не сходит мне с рук,

иль мазохистка душа

нынче себя же берёт на испуг,

всласть «Беломором» дыша?

Ладно. Не жить. Выживать. Из ума.

С вавилонянами бог,

с нами природная милость — зима,

порох и чертополох.

Два бивуака парят в небесах,

пав среди звёздных полей,

белый журавль, я усну на Весах,

без ощущенья корней.

* * *

Его хоронили всего —

Всего полтора человека:

Володя Шувалов — калека

И бывший начальник его.

Он умер от сердца, хотя

При жизни о сердце не думал,

Он был вообще как дитя,

А стало быть, рано он умер.

(1985)

* * *

Тоскуя о родных местах,

во сне невинном и глубоком,

Ми-22, российский птах,

пустыню измеряет оком.

Смущённый тенью на песке,

рукой железной жмёт гашетку

и зрит плывущей по реке

Оке рябиновую ветку.

Весь — ностальгический порыв,

весь нараспашку и наружу,

душой широкой воспарив,

он замечает рядом душу

той зыбкой тени на песке,

что без кинжала и нагана,

летит, как мячик на шнурке,

в руке небритого цыгана...

Когда бы старшая сестра

протёрла точные приборы,

вложила ветку в пасть костра,

а в гриф гитары — переборы.

Коньки и санки. Чистый лёд.

Плотвой натянутая леска...

Слюну пускает вертолёт,

трепещет, словно занавеска,

и поворачивает вспять,

ведомый внутренним сигналом,

и продолжает сладко спать

перед военным трибуналом.

(1986)

* * *

Валере

В ожидании друга из вооружённых

до зубов, политграмоте знающих тех,

распевающих бодро о пушках и жёнах,

отдыхающих наспех от битв и потех,

из потешных полков обороны воздушной,

проморгавшей игрушечного прусака,

не сморгнувшей его голубой, золотушный

от пространства и солнца, как все облака

безопасный, штурмующий хронику суток

самолётик; из комнаты, где по часам

на открытках, с другой стороны незабудок,

пишут считанным лицам по всем адресам;

из бывалых и тёртых калёною пемзой,

проживающих между Калугой и Пензой,

но таких же, смолящих косяк впятером

от щедрот азиата, но тоже такого,

с кем не очень-то сбацаешь Гребенщикова

и не очень обсудишь стихи, за бугром

выходящие, но ничего, прокатили

две весны втихомолку, остаток зимы

перетерпим, раздастся надрывное «ты ли?!»

по стране, и тогда загуляют взаймы

рядовые запаса в классическом стиле.

(1987)

* * *

Слов на строчку и денег на тачку

ночью майской, на улице N,

как подарок, потом как подачку,

а потом — предлагая взамен

безусловно бессмертную душу

и условно здоровую плоть, —

я прошу, обращаясь наружу,

чтобы мог ты меня расколоть,

смять, как мнёт сигаретную пачку

от бессонницы вспухший хирург...

Слов на строчку и денег на тачку —

и хоть финским ножом, демиург.

Но внезапно проходит, проходит,

отпускает, играет отбой.

Так порою бывает: находит.

Мы не будем меняться с тобой.

Хитрых знаков, горящего взгляда

в обрамлении звёзд водяных,

мне, блаженному, больше не надо,

я, блаженный, свободен от них.

* * *

Сегодня играем в четыре губы

Весь вечер. Какая метель на дворе!

Гленн Миллер — архангел блестящей трубы —

С небес позавидует нашей игре.

И волос, мешающий пить языку,

Подброшенный в воздух, летящий, как звук,

Немало видавший волос на веку

Гленн Миллер подхватит и спрячет в мундштук.

Гленн Миллер, когда мы отправимся спать

Под фиоритуры блестящей трубы,

Как тонкий ценитель, позволь нам опять...