Владимир Раевский - страница 2

Случалось прежде, что хворали старшие дети, но так тяжело, как Владимир, никто не болел. Он не поднимался с постели, лежал в сильном жару и таял, словно свеча. За несколько часов осунулся, стал неузнаваемый. Позвали уездного врача, который прописал мальчику лекарства, но они не помогали. Александра Андреевна пригласила знахарку — бабушку Акулину, славившуюся тем, что «любую хворь изгнать умела». Акулина окропила мальчика святой водицей, в изголовье положила пучок сухой травки, потом зажгла свечу и долго читала молитву. Щедро отблагодаренная хозяйкой, уходя, знахарка сказала, что «на все воля божья». А тем временем Владимир, не открывая глаз, тихо стонал и, казалось, угасал. Отчаявшийся Федосий Михайлович помчался в Курск и привез оттуда лекаря. Доктор внимательно осмотрел мальчика, пощупал пульс, спросил, сколько дней болеет, никакого лекарства не выписал, а в конце тихо сказал Федосию Михайловичу:

— Поздно. Ничем помочь не могу.

— Неужели нет никакой надежды? — пересохшими губами спросил Федосий Михайлович.

— К сожалению, любезный Федосий Михайлович.

После ухода лекаря Александра Андреевна все поняла по лицу мужа. Рыдая, она ушла в дальнюю комнату.

В тот день слуга был послан за священником, а заодно Федосий Михайлович распорядился об изготовлении гроба. Вечером вся семья и прислуга Раевских собралась в комнате, где умирал Володя; опустившись на колени, они молча с ним попрощались и разошлись. С ребенком осталась одна няня. Александра Андреевна последней ушла к себе в комнату и до утра не сомкнула глаз. А когда пропели первые петухи, она, крадучись, подошла к дверям, готовая к самому страшному. Не открывая двери, прислушалась и услышала тихий, но бодрый голос няни, слов не разобрала. Рванула дверь и чуть не вскрикнула от радости: сын сидел на руках няни и с чайной ложечки пил молоко. Вскоре весь дом был поднят на ноги. Радость захватила всех. Федосий Михайлович со слезами радости ворвался в комнату сына, погладив его ладонью по влажной головке и напевая мотив походной песни, вышел во двор. Зашел в сарай, в котором лежал маленький, пахнущий смолой деревянный гроб, взял топор и несколькими ударами разбил его.

Спустя годы в семье вспоминали этот случай и радовались, что Владимир никогда больше не болел.

Федосий Михайлович старался дать детям хорошее образование, особое внимание, как это было принято тогда, уделял изучению иностранных языков. Для этой цели он пригласил гувернеров-иностранцев из разорившихся дворян: немку фон Каппель и француза де Кусто. Крестьяне села, да и прислуга Раевских фамилии их переиначили: немку звали Каплей, а француза Кустом.

С раннего детства Владимир увлекался чтением книг. Одним из любимых его писателей был греческий историк и философ Плутарх, которым он зачитывался, особенно восхищался римскими военачальниками и спартанцами. В играх всегда подражал им. Внешнему подражанию помогала его врожденная черта — выдвинутая вперед нижняя челюсть, которую он нарочно выпячивал еще больше, что придавало его лицу выражение упорства и некой высокомерности. Все это постепенно вошло в привычку, что особенно не нравилось сестрам, но их уговоры не делать так не имели воздействия. Уже когда Владимир повзрослел, сестры советовали ему отрастить бороду и усы, чтобы замаскировать врожденный недостаток. Военные игры во время каникул целиком захватывали Владимира. Однажды в канун его приезда отец пригласил дворового столяра Красникова и, показав ему рисунки оружия и военных доспехов спартанцев, попросил сделать деревянный меч, щит и шлем. Плотник великолепно справился с заданием, и «доспехи» были изготовлены к приезду Владимира, который с гордостью носил их, удивляя и вызывая зависть деревенских мальчишек. Именно тогда Федосий Михайлович в шутку прозвал сына Спартанцем. Это имя часто повторяли сестры и братья Владимира, а потом незаметно оно закрепилось за ним и повторялось его товарищами по Московскому университетскому пансиону и кадетскому корпусу.

Много лет спустя, вспоминая отца, Владимир Раевский отмечал: «Отец мой был отставной майор екатерининской службы; человек живого ума, деятельный, враг насилия, он пользовался уважением всего дворянства. Любил ли меня отец наравне с братьями, — я не хотел знать, но он верил мне более других братьев, надеялся на меня одного, — я это знал. Он хорошо понимал меня в письмах своих, вместо эпиграфа начинал: «Не будь горд — гордым бог противен», в моих ответах я писал: «Смирение паче гордости».