Властелин Урании - страница 21

Господин прикрикнул на музыкантов, чтобы сейчас же замолчали. Он, как водится, уже закусил удила, стал требовать от своей сестры Софии, чтобы ее люди перестали шуметь, но так этого и не добился, наседал на мадам Кирстен и ее дочерей, сидевших в дальнем конце стола, нежным голосом убеждая их не так громко смеяться, споря о том, кому достанется деревянный календарик, но и тут не преуспел.

Наконец он предоставил им стрекотать сколько влезет, сдержал досаду и велел мне приблизиться.

Разговор как раз шел о ночных наблюдениях, где моя роль (если я вправе претендовать на таковую) состояла в том, чтобы проверять последовательность записей, которые Ольсен делал при свете свечи под сенью подземного купола Стьернеборга. В эти ночные часы, сказал я, все спит во мне, кроме моей памяти. С моим слабым зрением не увидеть того, что доступно острому глазу учеников нашего Господина — Флемлёсэ, Христиану, Ольсену и Кролю, прозванному Совой. К тому же, не попади я в окружение столь возвышенных умов, наделенных столь проникновенной зоркостью, я бы и помыслить не мог о том, какое множество звезд вращается над нами в небесных сферах.

— А между тем… — сказал я.

— Черт возьми! — завопил Сеньор. — Шумливость моих дочерей передалась их матери, за этим столом уже невозможно разговаривать! Замолчите, дамы!

— Быть может, — продолжал я, — где-то в подлунном мире развешаны еще тысячи звезд, но свет их слишком слаб, чтобы глаза жителей Земли могли различить его. Существуют ли они, пока никем не узнаны? Прежде чем Сеньор откроет новую звезду, чтобы она прославила его имя на всю Европу, она не существует ни для кого и, раз никто ее не видел, не существовала ни для кого во веки веков. Если бы люди, живущие на Земле, никогда не поднимали глаз к небесам, если бы зрение у них у всех было не лучше моего, каким образом устрашающее множество светил могло бы облечься для них реальностью? Если правда, что звезд в небе не меньше, чем вшей на бедняцком ложе (Ольсен меня уверял, что так оно и есть), и нашелся бы человек, который, на свое счастье, оказался бы нечувствителен к укусам вшей, не замечал бы, как они ползают у него по затылку, и не видел бы их, откуда бы он узнал, что они живут в складках его соломенного тюфяка?

«Так же и со звездами, — говорил я далее, — если никто отродясь не наблюдал их, как можно судить, существует ли та звезда или эта? Почему ей не находиться там или, напротив, здесь? Если никто не может сказать, где пребывает то, чего он не видит, почему не сделать вывод, что звезды, покуда никем не наблюдены, и не находятся нигде? И как то, что нигде не пребывает, может существовать?»

Айнарсон встрепенулся и возразил:

— Как? Да по той веской причине, что Создатель видит это, дитя мое. Господу, что парит над миром и блуждает в небесной ночи, ведомо число звезд, он помнит его так же, как помнит все.

И он наклонился к господину Тихо, спеша напомнить, что тот сулил мне безнаказанность, а я прекрасно видел, как соблазняло моего хозяина искушение на время забыть о своем обещании. (Что до меня, я был как громом поражен словами его гостя насчет Божьей памяти.)

С тем, что мой вопрос был воистину самым дерзким, какой только можно задать в доме астронома, согласились все, кроме Филиппа Ротмана, математика ландграфа Гессенского. Его глаза и нос отсвечивали желтым из-за близости подсвечника; он спорил с моим Сеньором по-немецки. Их беседа продолжалась долго и все на том же языке. Элиас Ольсен и особенно Ханс Кроль, под воздействием выпитого пива таращивший свои круглые глаза, стали вмешиваться в разговор, потом их примеру последовал и Христиан Йохан-сон, плененный горделивым простодушием моей речи.

Под конец сии высокоумные особы перебрались в зимнюю залу, поближе к высокой черно-голубой печи с львиными мордами, меж тем как я отправился восвояси, к себе под лестницу, где меня ждала моя птица в клетке из прутьев ивы — подарок англичанина. Я затушил пальцами свечку, улегся и задремал, сожалея о том, что существование вшей в постелях бедняков не остается ведомым одному лишь Господу.

На следующий день все ученики выказывали мне суровое неодобрение. Однако София, сестра господина, заявила, что это несправедливо, и приняла мою сторону. Ее служанка по имени Ливэ, юная малорослая брюнеточка, вечно в голубом передничке и с пустой оловянной кружкой, шепнула мне, что из-за меня Сеньор распрощался со своим гостем на день раньше, поскольку их вчерашний спор принял такой оборот, который сделал немыслимым его дальнейшее пребывание под этим кровом.