Вне перемирия - страница 2

Прошло несколько дней. Я столкнулся с рыжим Карлом на улице. Он сразу сказал мне: „Вилли схватили в Дессау. Он пробовал убежать, сломал ногу. Они его пытали…“ „Они“ — я вспомнил, как говорил это слово Вилли. Я вспомнил также заштопанный рукав рубашки. „Теперь поедет Сасниц, он хороший организатор…“ Я не слушал Карла. Передо мной была девочка с лицом восточного истукана. Она кормила сына Вилли. Я сказал: „Я видел его жену дней пять назад…“ Карл ответил: „Люци давно знает. Разве она не сказала тебе?“ Он вспрыгнул на площадку автобуса. Его зеленоватое лицо задрожало, как в ознобе.

Развалины храма казались каменной растительностью; здесь были стволы, купы, корни. Белый зной выедал глаза. Только ящерицы не отступали перед этим приступом полдня. Старый сторож уныло бормотал: „Тут она пригуляла Энея. Хромой, разозлясь, плевался огнем. Все-таки он выковал бастрюку меч и щит…“ Помолчав, сторож добавил: „Мало туристов, а на фабрике дела дрянь“. Он раскрыл обожженную грудь, которая поросла длинными белыми волосами и лег возле алтаря Гефеста.

Внизу вздыхало море. Этот постоянный шум напоминал о времени. Я просидел часа два или три, тупо пытаясь понять жизнь. Я не мог вспомнить ни встреч, ни страстей; только где-то вдали проступало детство, зеленое и сырое, как частый лес: дача на Клязьме, запах грибов и левкоя.

Я обошел город. Мясники в черных фартуках сгоняли больших звонких мух, облеплявших бараньи туши. Ругаясь, кузнец раздувал меха. Я вспомнил рассказ сторожа о ревнивом боге. На ослах были бирюзовые ожерелья. Кувшины горшечников казались найденными при раскопках. Я зашел в церковь. Блистала древняя мозаика и Христос, ворочая огромными расплавленными глазами, летел с купола в гниль крипта. Краснолицый дородный поп набирал воду. Потом он поставил ведро на землю и обдал меня ароматом чеснока: „Здесь Юстиниан, покорив нечестивцев, омыл свои ноги“. Он показал на тонкую нитку высохшего ручья, плюнул и потребовал двадцать драхм. Зажав бумажку в грязную потную руку, он пошел в соседний кабак. Вино пахло дегтем, и кровь от него еще громче стучала в висках.

Рядом с попом сидел молодой рабочий. Хозяин звал его Костой. Он бережно сжимал в руках запотевший стакан с холодной водой. Развернув газету, он стал читать вслух: „Конфликт существует не между формой и содержанием вообще, а между старой формой и новым содержанием…“ Хозяин спросил: „Это кто придумал?“ Коста хитро прищурил один глаз и поднес палец к губам: „Сталин“. Поп, быстро допив вино, ушел. Я глядел, как он прыгал по камням, придерживая рукой полы развевавшейся рясы. Хозяин сказал Косте: „Если ты будешь говорить такие слова, тебя убьют“. Коста рассмеялся.

Фабрикант Критос раскладывал пасьянс. У него была вставная челюсть и когда он смеялся, его зубы ходили слева направо. Он сказал мне: „Итальянцы не берут больше второй сорт, англичане подняли пошлины вдвое, а у греков нет денег на папиросы. Я должен понизить все ставки“. На стенах висели фотографии с видами Парижа и большой портрет английской королевы. Критос завел граммофон. В зал ворвался грохот джаза. Критос улыбнулся и его челюсть закачалась в такт музыке.

Четыре дня спустя рабочие Критоса забастовали. Они заняли фабрику и вывесили на чердаке флаг. Триста шестьдесят восемь рабочих и семьдесят работниц сидели среди табачной пыли и замолкших машин. Вокруг фабрики день и ночь стояли женщины. Иногда из окон спускались корзины. Женщины клали в них хлеба, овечий сыр и бледно-розовые луковицы. Критос говорил: „Пусть сидят“, — он верил в силу времени.

На шестнадцатый день упаковщица Василиса, которая вместе с другими работницами сидела на фабрике, разрешилась от бремени. Ночью женщины слышали крик, а утром Коста, высунувшись из верхнего окна, показал им новорожденного. Красные ноги младенца двигались, как клешни и, глядя на них, Коста смеялся.

На двадцать четвертый день Критос вызвал к телефону губернатора. Фабрику взяли с боя. Рабочие швыряли из окон железные бруски. Женщины с растрепавшимися волосами стояли у дверей цеха. Мать новорожденного кричала: „Стой!“ Ее волокли по чугунной лестнице и она билась, как огромная рыба. Офицер скомандовал: „Снять флаг“. На чердаке стоял Коста. Пять минут спустя возле ворот валялся клок коленкора. Косту несли два солдата. Из его рта текла яркая кровь.