Вниз по Шоссейной - страница 9
Матля с помощью оказавшейся во дворе Хашельки и соседки Хавы загнала в сарай гогочущих гусей, разобиженных индюков и прочую птицу.
В наступившей непривычной тишине было слышно, как в саду с глухим редким стуком, срываясь и прошуршав в листве, падают яблоки…
…Авром Немец погладил бороду, поправил галстук и сказал:
— Люди!
Ничего особенного не было ни в этом слове, ни в его голосе, но собравшимся показалось, что он дотронулся до их сердец. И они вдруг приподнялись над землей, над садом, над старой липой и крышами своих домов.
А он говорил и говорил о красоте и запахе цветущей липы, о горьковатом осеннем запахе сжигаемых листьев, о шершавых тяжелых слуцких бэрах, о налитых антоновских яблоках, о чуде рассвета и блаженстве покоя субботнего вечера и о счастье видеть друг друга живыми и здоровыми.
Чуть помолчав, совсем тихо, словно не желая причинить боль, он произнес несколько слов, среди которых было слово «Гитлер»…
Он умел читать газеты и думать, этот колесных дел мастер — Авром Немец.
Но стоял такой тихий и теплый вечер, заходящее солнце так спокойно и вечно окрашивало своими лучами старую липу, верхушки яблонь и ржавые крыши, что невозможным казался приход зимы и тем более беды, о которой намекнул этот добрый человек.
Он продолжал говорить, и на глазах у многих появились слезы, даже у Мейши что-то блеснуло и покатилось по небритой щеке, зацепилось за щетину, сорвалось и размазалось где-то за ухом.
Что Мейша?! Как рассказывала одна умная женщина, слушая тогда Аврома Немца, даже камни могли заплакать.
Известно, что, когда он кончил говорить, к нему подошел сам Шмул Александров, он курил трубку, но, когда слушал Аврома, перестал затягиваться, и трубка погасла. Он подошел к Аврому и сказал:
— Спасибо вам за ваши слова!
Известно, что Мейша подошел к Годкину и как ни в чем не бывало сказал:
— Меня и Матлю пригласил в гости Герасим Окулич с форпггадта. Я хочу попросить вас проутюжить мою парадную тройку. Матля в прошлые гости прожгла утюгом жилетку, у вас это получится лучше.
На что Годкин, улыбнувшись, ответил:
— Несите костюм сейчас, и я сделаю из него картинку, и, вообще, что это вы перестали к нам заходить?
Известно, что оказавшаяся в Матлином дворе проститутка Хашелька, имя которой стало кличкой для всех бобруйских распутниц, бросила свое поганое ремесло, устроилась в веревочно-мотальном цехе и достигла звания ударницы.
Известно, что «веревочники» перестали воровать Матлины фрукты и заколотили потайной лаз.
Мейша часто захаживал к Годкину посмотреть, как играют в рамс, и послушать анекдоты парикмахера Гершковича.
Матля с удовольствием и с толком замачивала в кадках яблоки.
О Матлиных моченых яблоках надо сказать особо.
Из всех ее заготовок это было наиболее сложное священнодействие. Мейша допускался только к подготовке бочек, и то под строгим ее контролем. А потом начиналось колдовство, где в ход шли ржаная солома, мука, хрен, корица, вишневый лист и…
Вы, наверное, подскажете: «И чеснок?».
Может быть… Может быть.
А собственно говоря, зачем вам знать этот Матлин секрет? Все равно так замочить яблоки вы не сможете. Здесь нужен опыт и что-то еще, что могла только Матля. Да и антоновки такой сейчас не найти.
После страшных морозов тридцать девятого года что-то случилось с белорусской антоновкой. Она долго не сохраняется, часто гниет изнутри и, даже чистая на вид, полежав в тепле несколько дней, становится рыхлой.
Сопкой, как говорят в Бобруйске.
Когда его зарыли, и они вернулись с кладбища, и мама, закрыв лицо руками, раскачиваясь, тихо стонала, а Нехама, глотая рыдания, говорила мне:
— Бромочка! Он лежал такой красивый… с разрезанной шией… — а я тупо смотрел на распухшее от слез, какое-то бледно-зеленое лицо маленькой Сони и тупо думал, почему шией, а не шеей и зачем ее разрезали, ведь и так она задушена веревкой, — вошла Матля и принесла большой кусок лекаха и миску с мочеными яблоками.
— Это вам, сиротам, чтобы не было так горько, — сказала она. И тогда я тупо взял моченое яблоко и надкусил его.
Что-то сжалось в горле, какой-то комок остановил дыхание, и страшный, сдавленный вопль вырвался из всего моего существа.