Внутри, вовне - страница 36

По мнению дяди Йегуды, папа сумел уехать в Америку только потому, что выдал себя за Йегуду, дабы отбояриться от царской рекрутчины. Не будь Йегуда белобилетником, папа мог бы по сей день ходить в военном мундире и есть свинину где-нибудь на Урале или в Омске — если бы его вообще не укокошили в мировой войне. Йегуда ощущал себя папиным освободителем, папиным спасителем. Так как же папа осмеливается позволять гойскому банку донимать его, Йегуду, какими-то дурацкими векселями?

Это был веский аргумент, хотя на самом деле, после того как папа сбежал из Минска, у Йегуды, в сущности, не было больших неприятностей. Все кончилось тем, что, когда Йегуда снова объявился, унтер, ведавший рекрутским набором, счел за благо согласиться на пятирублевую взятку и позабыть обо всей этой истории: ведь птичка все равно уже упорхнула. Как-то я спросил дядю Йегуду, почему все-таки он получил белый билет. В ответ дядя почему-то взбеленился и стал яростно кричать что-то о виктролах, свинине и векселях. После этого я никогда не поднимал этого вопроса, и он до сих пор остается необъясненным.

В конце концов донельзя разобиженный Йегуда ударился в амбицию и вместе с тетей Розой переехал в Вашингтон-Хайтс, порвав все дипломатические отношения и с банком и с папой. После этого мы видели его и тетю Розу очень редко. Лет тридцать спустя они появились на «бар-мицве» моего сына Александра; тетя Роза была вся скрюченная из-за какой-то спинномозговой болезни, оба они были седые, и дядя Йегуда к тому времени уже ударился в религию. Он при всех устроил грозный перекрестный допрос старшему официанту относительно десерта и отказался к нему притронуться, крича, что в нем наверняка есть то ли масло, то ли свиной жир — не помню уж, что именно. К тому времени папы уже почти двадцать лет не было в живых, но мама была в полном здравии. Она сразу же разделала Йегуду под орех, и в конце концов он нехотя съел полдюжины бисквитов.

Короче говоря, переезд из определенных кварталов Бронкса означал разрыв с племенем — почти полный, как было с Йегудой, и достаточно реальный, когда мы сами переехали в Манхэттен. Оглядываясь на свое детство и юность, я вижу, что нашим внутренним миром всегда была семья, племя, «мишпуха». Кого-то из родственников можно было любить или не любить, можно было предпочитать им общество того или иного человека из внешнего мира, но «мишпуха» предъявляла определенные кровные притязания. До некоторой степени это и поныне так. Я пишу эту книгу только потому, что недавно я съездил в Скарсдейл к кузену Гарольду на обрезание его второго внука. До того я не видел Гарольда пять лет — с похорон дяди Хаймана. Теперь Гарольд рассказал мне, что он нашел конверт с заметками своего отца, я попросил его прислать мне этот конверт, и вот — я пишу эти записки.

Кстати, это было первое обрезание, сделанное кому-либо из сыновей или внуков Гарольда. Кузену Гарольду нет никакого дела до иудейской веры. Он не только никогда не ходит в синагогу — он ни разу не дал ни гроша Объединенному еврейскому призыву или какой-либо другой еврейской благотворительной организации. Он сам сообщил мне об этом на обрезании своего внука, явно гордясь своим холодным здравым смыслом. Он и ухом не повел, когда двое из его троих детей вступили в брак с неевреями, И все же на этом самом обрезании, когда читалось благословение, у Гарольда глаза были на мокром месте. А потом, когда он крепко заложил за галстук, он пел старые песни на идише, приплясывая и прищелкивая пальцами, как Зеро Мостель в спектакле «Скрипач на крыше», сатиновая ермолка у него сбилась набок, и по его обычно непроницаемому лицу катились слезы. Позже кузен Гарольд объяснил мне, что он эмоционально лабилен и потому еврейские обряды и еврейская музыка производят на него такой эффект, но это ничего не значит.

По правде говоря, я подозреваю, что это я виноват в Гарольдовом отпадении от религии. Он сам объясняет это тем, что еще в отрочестве прочел Менкена, а также своей профессией. Он говорит, что психоаналитик-фрейдист может верить в «эти штуки» не больше, чем в лесных эльфов. Тем не менее он отнюдь не отговаривает своих пациентов от приверженности еврейским религиозным фантазиям, если они, как он выражается, дают им успокоение. Такова его позиция — более чем непредубежденная и рациональная. Но я думаю, что истоки Гарольдова безбожия восходят к его «бар-мицве» и к той ужасной роли, которую в ней сыграл я, в чем я вскоре, как мне ни неохота это делать, исповедуюсь.