Внутри, вовне - страница 53
Задний двор, окруженный со всех сторон стенами домов, был уставлен шестами, к которым прикрепляли бельевые веревки. Мы тут годами играли в прятки, и этот район боевых действий я хорошо знал.
— Сру-лик! Сру-лик!
Крики гулко отдавались во дворе. Выглянув из своего укрытия между мусорными баками, я увидел, что к Полю и его команде присоединились большие парни, которые размахивали чулками с мукой и весело скандировали:
— Сру-лик! Сру-лик!
Это был тот же ритм, в котором я слышал на пляже в Орчард-Бич слова:
— Жи-ды! Жи-ды!
Из этого двора через проход, предназначенный для дворника, был выход на Хоу-авеню, и через этот выход я собирался незаметно улизнуть. Обычно все такие проходы по вечерам запирались на навесные замки, но я обнаружил, что, если вынуть из скобы разболтавшиеся шурупы, калитку в проходе можно было легко открыть. Мне много раз удавалось удрать из двора через этот проход, когда мы тут играли в прятки. И вот теперь я выскочил из своего укромного убежища и метнулся к проходу через открытое пространство, освещенное луной. Кто-то крикнул:
— Вот он!
Но я уже снова был в тени. Я юркнул в проход, взбежал по ступенькам и трясущимися руками стал вынимать шурупы. Сзади я слышал приближавшиеся голоса:
— Он сюда вошел, я видел… Да нет, дурак, вот сюда… Он должен быть здесь… Срулик, Срулик! Где ты?
Дверь приоткрылась. Спасен! Я нажал на нее плечом. Она приоткрылась еще чуть-чуть и дальше не поддавалась, послышался скрежещущий звук. И только тогда я увидел, что ее удерживает новый навесной замок на цепи.
— Сру-у-улик!
— Эй, ребята, вот он! — это был голос Поля Франкенталя. В темном проходе — яркая вспышка света. Крики, гвалт. Мне в лицо ударяет вспышка карманного фонаря.
— Это он? — спрашивает незнакомый голос.
— Да, ребята, это он, это Срулик, — отвечает голос Поля Франкенталя.
В свете фонаря на меня надвигается тень Франкенталя, раскручивающего в руке чулок.
— Поль, в чем дело? За что? Что я тебе сделал?
— Ну, много чего сделал!
Я делаю рывок — мимо Поля, прямо на свет карманного фонаря. Фонарь падает. Звон разбитого стекла. Тьма, хоть глаз выколи. Крики, толкотня. Я протискиваюсь сквозь толпу и пытаюсь сделать рывок назад, во двор, но на меня накидываются — прежде других Поль Франкенталь, его голос перекрывает все другие голоса:
— Сру-лик! Сру-лик!
Он ударяет меня чулком по щеке. Звон в ушах. Поль Франкенталь:
— День Всех Святых!
Другой удар чулком. Еще один, еще, еще.
— День Всех Святых! — удар.
— День Всех Святых! — удар.
— День Всех Святых! — удар.
Я падаю.
Сыплются удары, спину и рукава полосуют куски мела; крики, смешки. Я лежу лицом вниз, пытаясь защитить руками голову от опускающихся чулок, кашляю в задыхаюсь в мучном облаке.
— День Всех Святых! День Всех Святых!
Голоса начинают затихать, я слышу удаляющиеся смешки и голоса, распевающие, как поют марширующие солдаты:
— В синагогу мчится пулей Срулик, Срулик, Срулик, Срулик!
Таково было мое прощание с Олдэс-стрит. Вскоре после этого у нас поселилась Бобэ, и нам пришлось переехать.
Олдэс-стрит, Олдэс-стрит!
Нет, не так следовало бы мне попрощаться с этим местом — не в худший из моих дней, проведенных на этой улице, — в день, когда опустился занавес над моим детством. Так что позвольте мне сказать об Олдэс-стрит и что-то хорошее. Я уже не могу туда вернуться. Олдэс-стрит больше не существует, хотя таблички с названием улицы там все еще висят, а остовы многоквартирных домов стоят, как стояли. Да и кому когда удавалось вернуться в свое детство и увидеть его теми же глазами? Я прощаюсь с Олдэс-стрит, в последний раз я пишу эти слова. Так пусть это будут слова любви, потому что я любил Олдэс-стрит.
Когда я думаю об Олдэс-стрит, прежде всего мне вспоминаются зимние сумерки и продавцы горячего сладкого картофеля, которые двигались сквозь снегопад, толкая перед собою тачки, на которых мерцали жаровни с древесным углем. Порция печеного картофеля стоила один-два цента. Лоточник вынимал совок картофеля, взметая в воздух огненные искры, и насыпал картофель в бумажный кулек, приятно согревавший руки. Я не очень любил сладкий картофель. Мне было больше по душе, когда появлялся продавец яблочного мусса, кативший тележку со стеклянными стенками, или, еще того лучше, продавец шарлоток. Это нечто такое, чем я уже не смогу насладиться снова, подобно тому как я не смогу снова насладиться первым поцелуем Бобби Уэбб, — вкус шарлотки на Олдэс-стрит, вкус яблок, запеченных в сухарях и увенчанных спиральными кругами восхитительных взбитых сливок. Но шарлотка стоила целых пять центов. Может быть, в этом было преимущество продавца сладкого картофеля: уж цент-то у меня обычно был, и сладкий картофель мне был всегда по карману.