Во фронтовой «культбригаде» - страница 10

– Ничего смешного тут нет.

Еще больший хохот. Я тогда сказал:

– Мне жаль вас.

И ушел. И участь моя была решена. Но я все-таки на следующий день приехал. И, видимо, я так был «свободен», что я не увидел себя в списке. Читал-читал, но я себя не увидел. Потому что я не верил, что меня возьмут. И так тихонечко на всякий случай вошел. И там уже ходили какие-то наглые: Юра Месхиев, из актерской среды, его, конечно, приняли – он меня догнал и говорит:

– А чего вы? Вас же приняли, а вы такой мрачный.

Я говорю:

– Меня не приняли.

– Так вот же ваша фамилия в списке. Вот вы.

Я вышел на Театральную площадь, а там ходил трамвай. Я вскочил на трамвай, чтобы ехать домой и сказать брату: «Приняли!»

Я же должен был работать монтером, уже лазил в мороз на столбы, долбил шлямбурами стены, гнул трубы – когда провода к моторам подводят, – работал. И мне нужно было еще три года отработать. А если б я поступил в учебное заведение, то я мог продолжать учебу – такие были тогда правила, – можно было и не отрабатывать. И я выскочил из трамвая, потому что мне казалось, он медленно идет.

Я очень мало во МХАТе втором видел. «Двенадцатую ночь» я видел, когда уже стал студентом. Азарин играл Мальволио, но не Чехов. Чехова не было уже. Уже Берсенев был художественным руководителем.

Видел «Блоху». Все помню: и Бирман, и Дикого помню, и оформление блистательное. Очень сильное впечатление произвело. «Блоха» мне очень понравилась. Тогда я был студент, я уже играл. Например, там была такая инсценировка «В овраге», по чеховским рассказам, и я там «шумел» – приезжала телега, уезжала. Был такой замечательный человек Владимир Попов. Когда МХАТ второй закрыли, он ушел во МХАТ и играл во МХАТе так же великолепно, как и во МХАТе втором. Он ведал шумами. Замечательно он делал дождик – горохом сыпал в решете, горох пересыпали. Он изобретал все эти машины – ветер, «приезд телеги», «уезд телеги». И вот я должен был «приехать на телеге» и «уехать» за кулисы. Я «приехал» благополучно, а «уезжать» нужно было минут через сорок – долго шла сцена в конце. И я заснул. И не «уехал». Вот это был ужас! Прибежал Попов…

– Как же вы можете! И так вы начинаете свою карьеру?! И вы думаете чего-нибудь достигнуть? Вам поручили такой ответственный момент – отъезд телеги.

А я действительно был напуган и очень переживал. Я уж извинялся и все. Он говорит:

– Нет. Только вот работой вы можете как-то исправить свое положение. Безукоризненной работой в «шумах».

Так что нас выдерживали. Выход на сцену считался большим доверием. А уж как я в «Мольбе о жизни» целый эпизодик играл – мальчишку, помощника парикмахера, – это успех… Нужно было все это элегантно делать, ловко…

Был у нас замечательный преподаватель литературы Соболев – такой шарик толстенький. У него есть книги интересные. Он был действительно влюблен в литературу. И когда мы сдавали экзамены, он спросил у Исая Спектора:

– Ну, скажите, кто такие Моцарт и Сальери?

Спектор (потом замдиректора Вахтанговского театра и муж Борисовой) подумал и говорит:

– Ливонские рыцари.

– Кто-кто?!

Тот перепугался и говорит:

– Выходцы из Ливонии.

Соболев ему и говорит:

– Ну вот, выходец, идите отсюда, идите, идите как можно дальше. В Ливонию.

А до этого мы ночи две учили эту литературу – у нас на квартире. Мы были во второй комнате, в первой все спали, а мы до утра учили, и утром у нас все перепуталось. Но я как-то запоминал, видимо, у меня память была лучше, а Спектор, видите, как опозорился. Мы ведь как все студенты – лишь бы сдать экзамен.

Это же не по специальности – нам казалось, дуракам.

Мы сдавали экзамены по семестрам, а уже за полгода мы сдавали серьезно. Уже в первые полгода кого-то отчислили. Отчисляли очень жестко. И я боялся экзаменов – боялся, что отчислят. Литературу, «ливонских рыцарей», – я сдал хорошо. Потом у нас было фехтование, гимнастика – это я тоже хорошо сдал. Ну а больше всего, основное – это мастерство: как ты сдашь специальность. Какие еще предметы? Дикция была, голос был. Дикция преподавалась прекрасно: Юзвицкая такая. Она, по-моему, в Малом театре преподавала. И она была требовательная. Это она меня прозвала «флюгер на помойке», потому что я очень много вертелся и непоседлив был. И потом у меня это закрепилось, в моем обиходе – «флюгер на помойке». «На помойке» – это она подразумевала советскую власть. Она была старорежимная дама и в текстах не стеснялась. Так же как Серафима Германовна Бирман, когда сердилась на бездарность учеников, говорила: