Во имя земли - страница 4

, не торопись. Мне хотелось бы тебе объяснить, не знаю… Хотелось бы, чтобы ты ожила в моем воображении. Были ночь и твое белое тело, все остальное — так далеко, что ничто не могло помешать нам, и ничто из того, что мне принадлежало, не могло исчезнуть. Оно, твое тело, было ужасающе прекрасным. Таким прекрасным, что даже сейчас я чувствую зубовный скрежет, можешь поверить. Не потому ли я думаю о тебе именно ночами? Как думаю о смерти мира, чтобы больше чувствовать жизнь? Но всегда думаю о твоем теле в моих руках. Осязание, моя дорогая, это самое достойное чувство. Потому что в руках — реальность, а вот мысли, сколько бы мы ни хотели, неосязаемы. Как и многое другое. Мои руки хранят память о твоем теле, о его сладкой округлости. Ноги, груди — разреши мне снова взять их в свои руки. Жаркий контур твоего тела. Лицо. Плохо вижу твои глаза, но взгляд струится на меня потоком. Я быстро разделся, и мы оба оказались на песке: и ярость, и предел. И единственной истиной для нас была вселенная. Потом, лежа на песке, мы смотрели на звезды. От горизонта до горизонта было разлито спокойствие. И вечность. И наше присутствие в ней, и отсутствие всего остального.

Потом мы встаем, погружаемся в реку. Вода в реке недвижна, разве что легкая зыбь на ее поверхности. Время от времени с моих губ готово было слететь слово — какое? Но теперь я не дам ему слететь. Теперь я пытаюсь подыскать такое, чтобы оно было точно и отражало прошлое, но не могу. Чувствую его, но не произношу, чтобы не было слишком, это так. Слово может убить, дорогая. Ты что-то сказала? Не помню, не хочу слышать. В столь тяжелом финале своей жизни, не хочу. Вынужден буду услышать позже, хорошо. Печальные слова, одиночество, радость, тоже имеют право быть. Но позже, не теперь. Теперь же у меня перед глазами четкий образ леса, возможно нимф и чего-то еще, исчезновение чего вообразить невозможно. Тяжело умирать, дорогая. Наконец мы выходим из воды, на нас взирают боги, униженные своей никчемностью. Мы — новое божественное племя. Мы всемогущи и огромны. Мы несем весть о нетленности и совершенстве тела.

— Поклянись мне, что никогда не постареешь, — сказал я.

— Клянусь.

— И никогда не умрешь.

— Да.

— И красота будет с тобой всегда. И слава. И мир.

— Клянусь.

И тут я вошел в реку и принес воду в ладонях. И вылил тебе на голову. И сказал, я сказал:

— Я крещу тебя во имя земли, звезд и совершенства.

А ты ответила: «Жоан святотатствующий».

А я: «Теперь мы можем одеться».

Так вот я здесь. В приюте, уже несколько месяцев, не знаю, хочешь ли ты, чтобы я тебе все рассказывал. День, когда я поступил сюда, был дождливым, принимавшая меня женщина сказала:

— Начнем знакомство отсюда. Это — зал.

Она была высокого роста, чуть выше тебя, держалась прямо, одета — в темное. Думаю, сознательно, и считаю это разумным. Я оглядел ее всю, платье, конечно, не было черным, это было бы слишком, но определенная доля безнадежности и фатальности в его цвете присутствовала, это так. Руки она держала крепко скрещенными на груди. Стоя на костылях, я плохо сохранял равновесие и не только тела, но и духа, понятнее объясню потом.

— Это зал.

Времени, чтобы рассмотреть его как следует, у меня не было, но, бросив внимательный взгляд, я почувствовал, что сразу все увидел. Тут она обратила мое внимание на что-то в глубине зала. Осмыслить увиденное мне удалось значительно позже. А увидел я людей, они сидели вдоль стен.

— Ну вот, — сказала мне Марсия, — общество тебе здесь обеспечено.

Да, в зале были люди: женщины и несколько мужчин. Мой взгляд мгновенно запечатлел людей-призраков, я увидел их, они сидели на низких стульях, в креслах-каталках, были совершенно спокойны, погружены в себя, — «О чем вы думаете?» — спросил я их про себя. Но о чем они думают, думал только я: «О чем вы думаете?» Женщина в темном стояла у двери, надеясь, что никакого другого зала я больше не увижу. Но я, дорогая, увидел. Да и Марсия тоже, она спросила: «Не нравится?» Я опустил голову, как бы соглашаясь, не знаю почему. Это были люди, переставшие быть людьми и существовавшие в промежутке между смертью и предоставленной им здесь жизнью. И еще они пахли, это был запах, который я уже однажды почувствовал, но тогда он не стал моим, свой тут же перестаешь замечать. Я рассказываю тебе все подробности, но не знаю, понятны ли тебе они. Внимание мое охраняла моя прошлая память, но на всем, что прерывало внутренний диалог, мой взгляд задерживался. Тогда оценить увиденное я был не в силах, и оно на меня обрушилось. И даже сейчас, когда я все знаю и могу быть выше окружающей меня действительности, я вспоминаю то первое, что увидел. Мы уже выходили из зала, а в глазах моих продолжали стоять эти люди — согбенные, изуродованные старостью, чем-то похожие на птиц, — «Теперь посмотрим комнату», — гниющие скелеты, но не волнуйся, их исхудавшие лица были спокойны, колени покрыты пледами, невидящие глаза в складках морщинистой кожи смотрели в землю, ставшую их судьбой, дорогая, а цвет их лиц напоминал оливковое масло, которым наполняют церковные лампадки.