Во власти (не)любви - страница 32

Пять лет назад Вацлав Кнедл так страстно и бесстыдно мечтал о ней, неужели эти мечты прошли бесследно? Немыслимо! Невозможно! Она — Джина Моранте, и даже в этой нелепой косынке и фартуке все равно восхитительна и, если захочет, может возбудить в мужчине самые горячие чувства

Тем более в мужчине, который любил ее когда-то. И пусть он изменился, и больше всего сейчас напоминает какую-то смерзшуюся глыбу льда и камня, к ней он не сможет остаться равнодушным!

Повернувшись к окну спиной, Вацлав застегивал запонку на правой манжете своей белоснежной рубашки. Крохотный кусочек ткани попал в петлю, намертво там застряв, и он с легким раздражением дернул рукавом, чтобы его вытащить, но вместо этого затянул крючок еще сильнее.

— Порвете рукав. Дайте я, — дерзко сказала Джина и, не дожидаясь его ответа, уверенно подошла и притронулась к его запястью.

Наверное, Кнедл должен был окоротить ее, рявкнуть что-то вроде: «Ты что себе позволяешь, чернавка!», но он молчал. А Джин вдруг подумала, что единственный раз была к нему так близко, когда поцеловала его в Магистральном зале.

Но сейчас это другой человек с совершенно иной, жесткой, откровенно мужской энергетикой, которую Джин, склонившись к манжете, воспринимала так остро, будто ее можно было увидеть и потрогать. Воюя с непослушной запонкой, она чувствовала его долгий взгляд и его дыхание на своем виске. Он заворожен сейчас этой неожиданной близостью, осторожным, почти нежным касанием девичьих пальцев к своему запястью и больше всего на свете хочет увидеть так близко ее лицо, и чтобы ее губы оказались в нескольких сантиметрах от его губ.

Черт, ногти слишком короткие, длинными было бы удобнее! Первое, что сделали с ней в Сортировочном центре после инъекции вефриума — лишили восхитительного маникюра. Ногти юбок должны быть не более двух миллиметров, и ни в коем случае покрыты лаком! Женщинам в Догме не позволено было иметь ничего красивого, начиная от белья и заканчивая ногтями.

Но в итоге петля запонки все-таки ей поддается и нехотя отпускает зажатый кусочек ткани. И Джина, подняв к комиссару лицо, как ни в чем не бывало, говорит:

— Теперь порядок, — и улыбается одной из ослепительных улыбок светской дивы княжества Вайорика, ради которой мужчины горы были готовы свернуть.

У него нет ни единого шанса не поддаться на провокацию.

Вацлав неотрывно смотрит на ее губы, и Джин пронзает радостное возбуждение. Кажется, она целую вечность не испытывала этих эмоций, эмоций предвкушения поцелуя, и они пьянят похлеще крепкого алкоголя, но осознание того, кто перед ней, мгновенно заставляет Джин протрезветь. Сейчас он вопьется в ее губы, а затем опрокинет на только что застеленную постель и сделает с ней то, чего она не хочет, чтобы он делал. Но он сделает это, не слушая ее возражений, сметет двенадцатибалльным штормом, подомнет под себя, подчинит, раздавит…

— Спасибо, Джина, — вместо этого всего говорит комиссар с господскими интонациями вежливой снисходительности и, даже не взглянув, делает ей знак покинуть комнату.

И она выходит, охваченная яростным, злобным чувством уязвленного самолюбия! Вацлав Кнедл удержался от поцелуя, а, значит, остался равнодушным к ее чарам! Неужели она действительно настолько подурнела в этой поганой республике?

Быстро сбежав по ступенькам лестницы, Джин скользнула в ванную, расположенную на женской части дома и, сдернув осточертевшую косынку, придирчиво принялась рассматривать себя в зеркале. Пожалуй, она стала немного худее, а под глазами залегли тени, но в остальном все так же Джина Моранте, которая с легкостью кружила головы мужчинам высшего света.

С тех пор, как она здесь, то полностью потеряла связь с внешним миром. Юбки в Догме не читают газет и книг, не смотрят телевизор, не пишут и не получают писем. Константин и Элизабет Леоне наверняка делают все для ее освобождения, вот бы получить от них хоть весточку, это так поддержало ее сейчас!

А что, если нет? Что, если Леоне предали ее так же, как и Делили, и для ее спасения не делается ровным счетом ничего?

Прошло больше двух месяцев, как она в Догме, и с тех пор не видела ни единого просвета… Два месяца — не такой уж и маленький срок…