Во всей своей полынной горечи - страница 5

— В общем так, Фросина Петровна, — закончил председатель. — Ты свое получила? Получила. А сейчас другим не мешай. Не советую!

Он вышвырнул потухшую папиросу и включил стартер. Видно, весь этот затянувшийся разговор казался председателю утомительным и ненужным.

Фрося упрямо сжала губы и до самых Хомутинец не проронила ни слова.

Раскачиваясь в такт песенке, девочка болтала ногами и, кончив припев, начинала его снова — других строк она, по-видимому, не знала. Вот уже и мотоциклист укатил на своей «Яве» — с форсом рванул с места, едва не наехав на гусей, перебиравшихся через улицу. А Роман Андреевич все не торопился. Может, он и позабыл, что Фрося в машине ждет его?

Как малая птаха, сидела девочка на бревне и щебетала, радуясь солнцу и теплу. И, глядя на нее, вспомнила Фрося и свое детство: и долгую дорогу в школу, и торбочку из домотканого полотна, выкрашенного в бузиновом отваре, с шлейкой, чтоб через голову надевать, и чернила из ягод той же бузины (мороки с ними было: утром встанешь, а бутылочка пузырится черно-фиолетовой пеной, бражкой попахивает), и старые бухгалтерские бланки, на которых учились писать в первые послевоенные годы… Это теперь дети в роскоши — шариковые ручки, тетрадки, портфели, одеты и обуты. Вон тому, что на мотоцикле, небось и шестнадцати нет, а он разъезжает на дорогой машине. А Фрося до шестого класса носила мамину фуфайку, а свое первое, ей лично купленное пальтишко, и сейчас помнит. Когда демобилизовался старший брат (она к тому времени бросила седьмой класс, ходила с мамой на бураки, а брат потом настоял, чтоб училась), он привез Фросе платок из искусственного шелка и настоящие капроновые чулки. Боже, сколько было радости! Фрося и спала в них. А теперь дети перебирают, привередничают. Толик, старший, на простую штапельную сорочку и смотреть-то не желает, ему подавай все модное. Нет, детям ее нынче грех жаловаться — ни нужды, ни горя. Да и самой Фросе тоже, пожалуй, если бы…

Нет, зависти к Нинке Лощинской она не питала. В руках у Нинки все горит, собой видная. А на красивый цветок и пчела летит. Молодая, пусть берет свое. Но почему Фрося помеха ей? «Ты свое получила? Другим не мешай». Могла ли она тогда, в год свадьбы, когда Роман Андреевич пришел о подарке спросить, могла ли она тогда предполагать, что когда-нибудь ей скажут, чтоб не мешала, не путалась под ногами! В Киеве в гостинице Фрося подружилась с Марусей (в одной комнате жили, сколько переписывались поначалу!). Она из соседней области, тоже всю жизнь на свекле. Делились самым сокровенным, и все у них совпадало: пашут — гляди за глубиной, культивируют или подкармливают — смотри, чтоб ротозей тракторист не запорол рядок, зимой на печке не сиди, ставь щиты, да побольше. Только когда закончится осенью вывозка, неделю и отдохнешь. А там снова сбор помета, вывозка перегноя… Кто же ей, Фросе, помогал? Может, как Нинке, приписали что, а она и не ведала про то? Так нет же: они с девчатами тогда из бураков и не вылазили — измеряли и взвешивали сами… Кто же ей помогал? А что, ежели Роман Андреевич нарочно так говорит, чтоб рот ей заткнуть: мол, помалкивай, потому как и твое рыльце в пушку? Ну, факт! И как она сразу не смекнула! «Вот вы какой, Роман Андреевич! — думала Фрося. — Слухи вас пугают, боитесь, что до райкома дойдут? Ну что ж, на днях будет партсобрание — вот там и поговорим. Принародно, а не с глазу на глаз. Что-то вы запоете? Жизнь есть жизнь, говорите, а соревнование — что же? Пустая бумажка? Одна, выходит, жизнь по ней, по бумажке, а другая вроде в натуральности?»

Сельповский запыленный «газон» с людьми и ящиками с пустыми бутылками, преодолев подъем, сворачивал на большак.

— Иван, погоди! — крикнула Фрося, высунувшись из «газика» и махая рукой. — Останови!

Машина стала, звякнула бутылками. Фрося подала в кузов корзину, ухватила протянутые руки. Ее, щуплую, легко подняли. Со смехом, сверкнув белыми коленками, неловко перевалилась через борт.

— Ну, спасибочки… — одергивая юбку, сказала она, сияющая, довольная.

В кузове человек шесть, все свои, сельские, и на душе у Фроси как-то сразу полегчало. Дед Недорода, жилистый, усатый, как жук-дровосек, подвинулся, освобождая местечко на запасном скате.