Водоворот - страница 29
«Вот взял себе женушку. И хорошенькая, и проворненькая, один только маленький изъянчик».
«Какой?»
«На один глазок кривенькая…»
Возле Хомы — Андрий Латочка. На левой щеке у него родинка с копейку, будто прилепился кусочек черной смолы и не отмывается. Поэтому и прозвали его «Латочка». И еще — правый глаз у него всегда прищурен, а левый смотрит пристально, с холодным блеском. Дома у Андрия пять душ детей, как он говорит, ведьма через печную трубу натаскала, и, когда его спрашивают: «Как живешь, Андрий?»,— он отвечает: «Да знаешь, брат, не так, как люди, а так, брат, как возле людей».
Как только Оксен взял ложку, взяли и остальные. Первым потянулся к казанку Охрим. Бовдюг поглядел на него искоса и сердито зашевелил усами. Охрим нехотя убрал ложку, виновато заморгал мышиными глазками.
— А ну его к шуту! Горячо,— воскликнул Хома, обжегшись кулешом.
— Студи, дурачье,— подмигнул ему Латочка.
— А пшенцо разварилось, вкусненькое! Дал бы бог курятинки, а еще лучше перепелятинки — был бы настоящий чумацкий кулешик!
— Э-э, брат, чего захотел. Губа не дура.
У Охрима уши вверх-вниз, вверх-вниз, словно у кролика; ложкой загребает, будто лопатой.
— Работал бы ты так, как ешь,— ворчит на него Бовдюг.
— А скажете, нет? Я больше всех посеял.
Бовдюг ест степенно и больше не вступает в разговор. Сергий Золотаренко посмеивается, наблюдая, как Охрим и Гараська отнимают друг у друга кусочек сала, вылавливая его каждый своей ложкой. Только напрасно: Латочка загреб сало к себе.
— Какие проворные,— усмехается он.
— А вот раз на финской войне…— начинает Охрим, что-то вспомнив, но Бовдюг перебивает его, обращаясь к Оксену:
— Ты, голова, не огорчайся. Через день-два закончим.
— Если так сеять будем — до осени хватит…
Бовдюг шевелит усами, тупо глядит в казанок с кашей, не зная, что ответить.
— Больше на приусадебные участки смотрим, чем на колхоз. Несознательность наша.
— Насчет приусадебных участков — правда,— говорит Латочка.— Ты гарантируй мне трудодень, тогда увидишь, как буду работать в колхозе. А даром, брат музыка не играет, поп молебна не служит.
Хома опустил глаза, махнул рукой:
— А ну их к шуту, такие разговоры. Говорили б о чем другом.
— А ты хвостом не крути и за чужие спины не прячься,— сверкнул на него глазом Латочка.— Как Оксена не было — что говорил, а увидел его — сразу язык в петлю скрутило?
— С больной головы да на здоровую,— покраснел Хома и еще ниже опустил голову.— Будто я болтал больше вас.
— Не в том дело,— сколько, а в том — о чем. Когда тебя тут не было, Оксен, то мы кое о чем промеж себя говорили. Может, кому другому не сказали бы, а тебе скажем. Ты человек партийный да из нашего села, так что перед тобой можно не ломать шапку, а попросту. Слышали мы про такое постановление: закончили сев досрочно — бригадирам выдается премия: патефон, велосипед или часы. Портрет повесят на красную доску. А нам, рядовым, что? Ничегошеньки.
«Так вот кто тут баламутит»,— подумал Оксен, присматриваясь к тощей фигуре Латочки.
— Видите, товарищ председатель,— вспыхнул Сергий Золотаренко,— они и до сих пор на те места молятся, где когда-то их клуни стояли. А вы скажите прямо: «Не хотим сеять»,— мы организуем молодежную бригаду и без вас обойдемся. Без ваших шкурнических интересов.
— Эге, ты, брат, разумный, да только с одного боку,— загорячился Латочка.— Вытянут из тебя твои дети все жилы — тоже станешь шкурником…
— Я им никогда не стану.
— Ишь какой комиссар выискался. Молоко на губах оботри.
— И оботру. А у вас тут одна шайка. И Джмелик — ваш атаман.
— Какая шайка? — насупился Бовдюг.— Что мы, по-твоему,— бандиты?
— Нет, вы просто саботажники.
Сергий поднялся и легкой, пружинистой походкой пошел по пашне.
У казанка наступило неловкое молчание.
— Похоже, что дождик собирается,— сказал Хома.
— Нужно бы,— согласился Бовдюг.
Латочка не отозвался на эти пустые слова и прислонился спиной к колесу, чтобы немножко подремать после обеда. Из-под арбы доносились раздражающе однообразные звуки — то Охрим выскребал ложкой казанок.
— Никак не нажрешься? — возмутился Латочка, но Охрим словно и не слышал, продолжал свое.